Ицкович. Но здесь это связано еще и с тем, как стремились сохранять. Понятно, что житийная литература сохранялась с большим пиететом и старанием, чем что бы то ни было еще.
Иванов. Новые святые появляются в Византии и после рубежа Х-ХI веков, но их гораздо меньше, чем раньше.
Кузичев. Я хотел бы спросить, потому что я немного запутался: мы были на развилке восточной и западной трактовок и на пути к формированию восточного типажа – а сейчас мы снова пришли к этому «labour of святость», к труду, человеку идущему, оступающемуся, сомневающемуся…
Долгин. Это не «труд святости», это просто противоречивость человеческой натуры.
Кузичев. Да, это немножко другое. Не то же, что он должен совершить какое-то позитивное усилие для этого, этого как раз нет, он остается, в общем, странным святым.
Иванов. Вот икона. Она по определению двумерна, она не претендует на трехмерность. Невозможно зайти сбоку. Таким же был и святой в своем житии. А вот житие Нифонта удивительно тем, что оно позволяет проникнуть в лабораторию, понять, как герой эволюционирует. Человек становится многомерен. Обычно святой двумерен.
Долгин. Там появляется психологизм.
Иванов. Да, и это психологизм. Который вообще приходит в византийскую литературу в ХI веке. И мне кажется, что житие Нифонта просто немножко предваряет традицию. Потом приходят великие писатели, например, Михаил Пселл (4), величайший писатель ХI века. Он пишет житие одного старого святого. Если его внимательно прочитать, то окажется, что он ему сообщил почти все черты собственной биографии. Т.е. это такая автоагиография получается. Он самого себя инвестирует в этого святого. Начинаются в агиографии разные сложные процессы, при этом она сама начинает уходить на второй план литературы. Сокращается количество и житий и святых. Важно отметить, что в главном Синаксаре (6) константинопольской церкви, который включает в себя всех святых – это гигантский труд, он дошел до нас в нескольких десятках рукописей – только в одной из них однажды одним словом упомянут Андрей Юродивый, просто имя. Это две разные сферы: с одной стороны, сфера народного почитания, а с другой – официальная святость, которая существует отдельно. И в этом смысле, в ХII веке очень логичным образом интеллектуалы начинают гнушаться экзотическими формами святости. И никто иной, как митрополит второго города империи – Фессалоник – Евстафий Солунский (7), пишет очень язвительный текст - он издевается над эксцессами святости: над грязнулями, теми, которые ходят грязные, носят вериги, хотят на столб вскарабкаться – но на самом деле ясно, что ему эта концепция неприятна вообще. Причем, неприятна и в социальном плане, как что-то низкое. Недостойное высокой культуры.
