Любовь тогда лишь глубока,
Когда она созданье веры,
Когда ей нет конца и меры,
Когда с ней жизнь и смерть легка!
До конца я не прочитал, вошла есаульша с Гаморкиным. На глазах у нее все время стояли слезы. Говоря о муже, она не могла себя сдержать.
— Ну, вот вы все и видели, станица, — говорила она, — так и расскажите, все что видели! А в доме, скажите, мыши завелись — покою нет. В картонке фату съели. Вот такая дыра!
— Мы мышеловку поставили — объяснял мальчик, — круглая такая и сала кусочек положили.
Потом мы пошли на станцию. По дороге зашли выпить. Гаморкин быстро захмелел.
— Что-то у меня, кум, голову крутит — может в вино табаку хозяин подмешал. Вкус у него странный какой-то.
Мерещилась ему дама, встретившаяся нам на Ермаковском, он бил по столу кулаком:
— Подать мне даму, которая в каракуле и с пером. Я потомственный природный казак, а не верзила. Разве я, кум, верзила?
Тут пришлось и мне его утешать и уговаривать, как ребенка.
— Казаков много, но уж ты казак — всем казакам казак.
И в первый раз увидел я, — заплакал Гаморкин.
— Пером за нос зацепила, штрепыхвостка, да еще и обругала. Наш Разин таких, как котят в Волгу шыбал. Да и не таких вот, а княгинь Персидских. Но смела. Смела окаянная, смелостью меня и победила и в обалдение привела, иначе обломал бы я ей бока.
— Так это-ж женщина…
— Гад всегда гад, какого бы он не был полу. И пусть скажут, что это плохо, пускай, но ты если слабое созданье, то другого не тесни, не измывайся над другим. Видишь ли, Евграфыч, тесно ей стало! Шли бы по мостовой — нас, казаков, согнала с плитуара. А сама-то на Дону — без году неделя. Перо нацепила. Я этих „барынь московских" враз узнаю. Сравни-ка, кум, вот мы у есаульши были. Есаула жена — сотенного командира, человека заслуженного, и как нас приняла с тобой? Тут тебе — кофий, тут тебе — молоко к кофию, тут тебе — булка к кофию, тут тебе и маслице для булки…
К нам подошел, узнавший нас ветеринар Петр Карпович, наш знакомый.
— Здоровеньки были.
— А-а. Здрасьте! Давно ли в Черкасском?
— Да вот, служу! А вы, куда и зачем?
— Гаморкина, на фронт провожаю — сказал я.
— Меня он, — подтвердил Ильич, — верно его слово, станичник ветеринар. Садись к нам, ваше благородие.
Обидели меня в Черкасском. Расчитывал я в столицу нашу казачью, честь честью наведаться, кого надо повидать — и что-ж ты думаешь? Идем это мы по Ермаковскому и вот нам навстречу — купчиха российская, Донской Области хозяйка. Прочь, говорит, с плитуара, так вашу и перетак.
