Чаба перехватил ее взгляд и, положив руку ей на затылок, сказал:
— Ты для меня не любовница, Андреа. Пойми это раз и навсегда.
— А кто? — Увидев, что Чаба задумался, добавила: — Я нисколько не стыжусь этого: я счастлива, что принадлежу тебе.
Чаба медленно пошел дальше. Слева от них чернели остатки полусгоревшей лавочки, стены которой были оклеены какими-то плакатами.
— Мы любим друг друга, — проговорил Чаба, — а это главное. Но кое-что мне все-таки хотелось бы сказать. Я, конечно, не знаю, что с нами будет завтра или послезавтра. Зато я знаю, что очень люблю тебя. Или ты станешь моей женой, или я никогда ни на ком не женюсь.
— Ничего не обещай на далекое будущее, а то вдруг полюбишь другую. Или я почему-либо разочаруюсь в тебе. И ты будешь обо всем этом рассказывать Милану?
— Это не имеет к нему никакого отношения, хотя он и знает о твоем существовании и о том, что я тебя люблю.
— А разве вы не разговариваете с ним о своих любовных похождениях?
— Разговариваем, но наши с тобой отношения — это не любовное похождение.
После долгого молчания Андреа спросила:
— А что мы будем делать, если у меня родится ребенок?
— Если у нас родится ребенок? — серьезно переспросил Чаба. — Воспитаем его. Единственное, в чем я глубоко уверен, это то, что наш сын — если у нас родится сын — никогда не будет солдатом.
Домой Чаба вернулся за несколько минут до полуночи. Он основательно промок под дождем, однако не обращал на это внимания. Он был погружен в себя, но знал, что мать, видимо, постарается поговорить с ним. Он не хотел ее обижать и решил, что если она не легла спать, то попросит у нее прощения. Поговорит с ней. Вот только о чем? Об Аттиле? Этого он сделать не может, так как это было бы расценено как жалоба на старшего брата, а не то, чего доброго, как измена ему. Чаба был зол на брата. Спустя два года наконец-то удался их план: они могли бы беззаботно и счастливо провести все лето вместе в Берлине, и вот теперь Аттила все испортил. С тех пор как их родители жили в Лондоне, братья редко встречались друг с другом, отец без разрешения начальства вообще не мог покинуть место своей службы, в прошлом году он даже на рождество не приезжал домой и потому очень обрадовался, когда узнал, что сможет провести отпуск в Берлине. И вот теперь Аттила взорвал такую бомбу!
Чаба и сам не знал, почему он недолюбливал старшего брата. Не раз и не два он мысленно копался в своих воспоминаниях, чтобы воскресить в памяти хоть какую-то причину своего столь сдержанного отношения к нему. Так ничего не обнаружив, он решил, что ошибка кроется в нем самом. Но почему? Возможно, вся беда заключалась только в том, что Аттилу в десятилетнем возрасте отправили учиться в Кесег, в военное училище, и потому у братьев не было случая лучше узнать и полюбить друг друга. С этим предположением нельзя было не согласиться. А воспитываясь в военном училище, Аттила на все смотрел совершенно другими глазами, чем он, Чаба. Так, например, Аттила не любит прислугу. Высокомерным тоном, всеми своими поступками он постоянно старается оскорбить кого-нибудь из прислуги. Наблюдая за этим, Чаба всегда стыдился чего-то и, словно желая хоть как-то загладить грубость Аттилы, сам старался быть более вежливым с прислугой. Странным было то, что ни отец, ни мать не были грубиянами, следовательно, свою грубость Аттила унаследовал отнюдь не от родителей.
