Обстоятельства, при которых они познакомились, были столь неожиданными, столь таинственными — и вместе с тем столь банальными, что уместно было вспомнить слово «судьба». Поначалу он не обратил внимания на женщину, стоящую перед ним в очереди в банке, пока она не попросила у него ручку — выписать чек. Думая больше о выручке магазина, которая лежала у него в специальной холщовой сумке, он скупо улыбнулся, но не сделал попытки завязать беседу. И только когда они вместе направились к выходу, ему захотелось как-то выразить свою симпатию. Не успели они обменяться успокоительными фразами вроде «славный денек», «да, наконец-то», как прямо у дверей банка случилась авария, и они инстинктивно бросились сквозь двойные двери на улицу, где увидели распростертого на земле молодого человека, над которым стоял таксист. Прямо перед капотом такси лежал на боку огромный дымящийся мотоцикл, так что картина аварии стала ясна, хотя какова в ней была роль таксиста, так и осталось неясно. Подошли еще люди, кто-то сказал, что нужно вызвать «скорую».
— Пропустите меня, — сказала женщина, которая и была Джози, — я медсестра.
Она склонилась над потрясенным пареньком, которому было на вид лет восемнадцать-девятнадцать, и спросила:
— Слышишь меня? Как твое имя?
— Ричард, — послышался слабый ответ.
— Не волнуйся, Ричард. Мы о тебе позаботимся.
Кто-то вышел из банка и сказал, что санитарная машина на подходе.
— Не шевелите его, — доброжелательно, но твердо распоряжалась она. — Кажется, у него сломано плечо.
Оказалось совершенно естественным, что они вместе сели с парнишкой в «скорую» и даже подождали, пока ему найдут койку в больнице. Когда появился доктор, (изможденный и на вид не старше своего пациента), Герц взял ее под руку и вывел из больницы. Казалось, все происходит во сне: он уже чувствовал, что знает эту женщину так же хорошо, как всех знакомых ему людей.
— Не хотите выпить кофе? — спросил он.
Она отказалась, сказав, что ей нужно на работу. Он с сожалением проводил ее взглядом.
После обеда он отправил отца отдохнуть в пока еще нежилую квартиру над магазином. Он делал это каждый день, хоть и знал, что благодаря этому обычаю он будет привязан к магазину до конца дня, когда его отец с похоронным видом выйдет, не имея ни малейшего желания возобновлять знакомство с коммерцией, которую считал презренным занятием. Если появится постоянный покупатель, они будут рады перемолвиться словом, а не будет покупателей — будут коротать часы вдвоем, молча. То, что они постоянно, и дома и на работе, были вместе, конечно, давило на Герца, но и многое упрощало: не нужно было разговаривать. Он смотрел, не делая никаких замечаний, как его отец к концу рабочего дня становится все небрежнее, волосы всклокочены после недавней сиесты, из кармана брюк торчит носовой платок. С этим ничего нельзя было поделать: они оба слишком основательно погрязли в унынии, чтобы помышлять о самосовершенствовании. Для Юлиуса почти облегчением было знать, что его отец на пару часов будет недоступен для общения, скованный сном на кровати, которая осталась в квартире от прежних жильцов и которую Островский иногда использовал для свиданий. Совершенно неизвестно было, чем еще он может заниматься, когда остается один. Свой магазин, до которого ему, в сущности, не было дела, он с радостью оставлял на попечение отца и сына Герцев, а сам отправлялся играть в карты или к девочкам; время от времени снова заглядывал узнать, как идут дела, больше из любопытства, выпивал с ними кофе и, удовлетворенный состоянием своего бизнеса, вновь исчезал в уличной толпе. Они подозревали, что дни их проживания на Хиллтоп-роуд сочтены, что Островский без лишних колебаний турнет их, достаточно того, что он нашел им другую квартиру. То, что квартира эта заведомо хуже — пыльная, темная и к ней ведет скрипучая старая лестница, — похоже, не обсуждалось. Они все это знали, но отец Юлиуса был слишком вежлив, чтобы жаловаться или выражать свое неудовольствие. То, что они чувствовали, не было даже неудовольствием, то было, опять же, отчаяние.
