— А что, собственно, является темой твоей книги?
— О, тема довольно сухая… Воскрешение свободы. Я опишу предшествовавшее нам поколение, придавленное слишком тяжелым фатализмом: оно было запугано Дарвином, этим гениальным мистификатором, и воспламенил его уже Маркс, тоже мистификатор. Я надеюсь показать, что эти «железные законы» всего лишь галлюцинации, которые легко могут рассеяться при сильном желании… Не знаю, хорошо ли видишь ты это… В сущности, я хочу показать, что свобода и детерминизм одинаково истинны и не противоречат друг другу. Ты понимаешь?
— Да, но я не думаю, чтобы ты был прав… Я лично в настоящее время чувствую, что я раздавлен механизмом более сильным, чем я сам. Это сильное повышение курса, рост заработной платы, это богатство, которое насилует наши несгораемые шкафы, — какое влияние могу я иметь на все это? Это морской прилив, водоворот… Что может сделать пловец, да еще плохой пловец? Но покинуть фабрику, делать то, что мне нравится, когда все мое состояние создано ею, — это мне кажется подлостью. Ты не находишь этого?
Деламен подложил небольшое полено в огонь, затем поднял его щипцами, чтобы лучше оно разгорелось.
— Я повторяю тебе еще раз, — сказал он, — мне кажется, ты впутываешь во все это излишние нравственные страдания. В действии нужно следовать за обычаем. Не в силах одного индивидуума все переставить. Да и потом уверен ли ты, что не обращаешь в этические требования чего-то такого, что, в сущности, является просто тщеславием? Три четверти добродетели состоят в следующем: «Я так добродетелен, что не могу проводить в жизнь свою добродетель в рамках общества». Тогда держатся в стороне, и это очень удобно.
— Может быть… — промолвил Бернар задумчиво. — Все это очень трудно.
— Самое главное, — продолжал Деламен, — это поддерживать в себе полную свободу духа. Нет ли у тебя какого-нибудь романчика, который заставлял бы тебя забывать Пон-де-Лер?
— Наоборот, — возразил Бернар, — у меня серьезная любовь, которая заставляет меня ненавидеть Пон-де-Лер. Ты не помнишь Симоны Бейке?
— Это та хорошенькая женщина, которую видели в Шалоне в марте восемнадцатого? Жена лейтенанта? Ах да! Она очаровательна. Она одновременно была похожа и на ангелов Рейнольдса[12], и на прелестную русскую балерину, Лидию Лопухову. Это правда, ты ей нравился. Ты видишься с ней, ты ее любишь?
— Я не знаю, — внезапно быстро заговорил Бернар. — Я, конечно, нахожу ее очень хорошенькой, она и умна, но ум ее немного изысканный. Она очень… очень Novelle revue francaise, и вот как ты, даже еще более передовая; в музыке она поклонница «кучки шести», но все это с большим изяществом. Она рисует, и я очень люблю ее рисунки — они простые и верные.
