— Я не уверен…
— Давайте-давайте, я настаиваю. Не попробовать, значит продемонстрировать дурные манеры.
— А, ну ладно. — И он сделал, что было велено — нюхнул. Дориан решил впитать в себя сколь можно больше Генри Уоттона, используя для этого любую, какая подвернется мембрану. Он сознавал свою ограниченность: наличие денег при отсутствии настоящего стиля. Он рос в местах самых разных — на обочинах съемочных площадок, в иностранных отелях, в разъездах, сидя за столами с наемными панъевропейскими служащими. Все это сообщило ему глянец, но не блеск. Ему недоставало лоска более полного, присущего людям наподобие Генри Уоттона, которые, оставаясь in situ[11], покрылись патиной культуры.
«Ягуар», немного проехав накатом, остановился на светофоре. Стерео, собравшись с силами, изрыгнуло «Мертвых Кеннеди» — «Слишком пьян, чтобы сношаться». Удивительно, что нашу парочку до сих пор не повязали, слишком уж вопиющим было ее поведение, — впрочем, за тонированными окнами машины виднелись всего только окружающие ее водители, замершие во всех смыслах этого слова, бездумно сидящие, глядя перед собой, без всякого интереса к кому бы то ни было поедающие свои ленчи.
— Уумпф — ух! Продирает, — Дориан вернул капсулу.
— Но вы же не утратили назальную невинность?
— Что? — Дориан почти кричал, отчаянно растирая нос.
Уоттон прикончил «Мертвых Кеннеди».
— Вы когда-нибудь пробовали гарри?
— Гарри?
— Лошадь, мел, перец, Г, ге-ро-ин.
— О, я думал это чарли.
— Я всегда добавляю для мягкости чуточку мела. Самую чуточку.
Дориан сменил тему. Он опустил солнцезащитный козырек, за которым обнаружилось зеркальце, и, разговаривая, разглядывал свои зрачки. Дориан словно бы втягивал носом смесь своего изображения с кокаином и героином. «Я думал, Бэз вам нравится.»
— Я люблю его. Он гребанный гений.
— Да, но вы так с ним разговаривали…
— Я люблю его, однако он становится сентиментальным, а это плохо. Это означает, что он перестает быть simpatico[12], - что еще хуже. Подобного я снести не могу. И совсем уж худо то, что он повторяется — вся эта авангардная херотень, беличье колесо манхэттенского мира искусства, — как он разживался с Бэрроузом наркотой на авеню Б, как «Уильям» грозил черномазому тростью с потаенным клинком — вы ведь слышали все эти байки, верно?
— В общем, верно.
— И я тоже, — лицо Уоттона неожиданно озарилось улыбкой. — Долбанной тростью, дурень, — хотя это было не в Нью-Йорке, а в Марселе. Терпеть не могу Америку.
