Тот замахивается на жену.
– Я лишь о том, что никаких групповых поездок Франция до сих пор не предлагает. Здесь все еще можно делать открытия самостоятельно.
– Что требует развитого ума?
– Просто непредвзятого. Не облаченного в смирительную рубашку пуританской морали.
– Идея мне нравится, – Питер улыбается Аннабел. – Но насколько он типичен, а, Аннабел?
– Ну, по-моему, вполне стандартный реакционер-экспатриант. А ты как думаешь, Кэти?
Кэтрин улыбается, но не произносит ни слова.
– Что же ты, свояченица? Прикрой меня со спины.
– Если человек счастлив, он, очевидно, перемен не желает.
– Но поделиться-то он чуточку может?
Бел отвечает за сестру.
– Дорогой, почему не сказать правду? Ты крупнейший из когда-либо существовавших кабинетных социалистов.
– Спасибо.
– Бутылочка «Жолли» и ты перемаоцзедунишь любого, кто тебе подвернется.
Питер прыскает.
– Слушай, отличное словечко, Аннабел. «Перемаоцзедунить». Это надо запомнить.
Поль грозит Аннабел пальцем – грозный русский монах.
– Голубушка моя, задача социализма, как я ее понимаю, в том, чтобы насаждать гуманизм. А не приводить всякого к наименьшему общему знаменателю, столь любезному сердцу капиталиста.
Так оно и тянется, и тянется, а все Поль с его разглагольствованиями, с нескончаемыми препирательствами на темы культуры. Присутствуя при них, почему-то видишь вечерний поток усталых людей, умученных работой автоматов, рядом с которыми чувствуешь себя лишь бесконечно счастливой, существом высшего порядка, избранной, беспомощной. Толковать об их мотивах, объяснять их, это предельная пошлость, предельная ложь… род каннибализма. Съедаешь за обедом кусок забитой свиньи; а после забиваешь чужие жизни, шинкуешь реальность – про запас. Урожай убран. Остался лишь сбор колосков, докос; фрагменты, аллюзии, фантазии, самолюбование. Сухая лузга разговора, бессмысленная отава.
И достаточно густая без всех этих кувыркающихся, порхающих слов; достаточно нереальная, о, вполне нереальная без добавочной нереальности вертлявых, бурливых, перескакивающих с одного на другое мужских идей, без знания о том, что они суть зародыши, которым еще предстоит расплодиться, так что в некий зимний вечер бессмысленные миллионы узрят их потомство и в свой черед заразятся ими. Отлично понимаешь ленивое раздражение Бел: не самой догматичнкой болтовней, но тем, что предаются ей по столь пустяковому поводу, ради столь никчемного, мелкого мудака, который не видит в деревьях ничего, кроме древесины, годной для постройки его корявых хибар эфемерной бессмыслицы. Для которого реальность, мир живых людей, их необъяснимость стоят вне закона; который чувствует себя уверенно лишь в окруженьи консервных банок.
