Исчезло всё. Ни веток, ни зелёной вершины, что вчера лежала, как отрубленная голова. Чернело лишь огромное огнище, покрытое белёсым, ещё не остывшим пеплом. Свежий пень, вчера открытый, как рана, теперь был воровски укрыт пластами рыжего мха. Кряжи с дороги исчезли. «Ловко, — думал Алёшка. — Как в книге! Злодеи заметают следы…»
Он ещё не знал, какой бурей чувств обернётся для него эта украденная сосна! Он бежал в посёлок и в отчаянье твердил: «Мерзко. Подло… А я ещё жалел тех мужиков!..»
Красношеина в конторе он не нашёл. Где-то на стройке был отец. Алёшка в нетерпении метался по коридору и, наконец, решившись, пошёл к лесничему.
3
Лесничий Бронислав Феликсович Громбчевский не ожидал увидеть в своём кабинете Алёшку. Он вышел из-за стола, полуобнял его за плечи.
— Здравствуйте, Алёша. Чем обязан?.. Прошу, садитесь…
Алёшка, сдерживая дыхание, досадливо смахивая с подбородка пот, сказал о своей просьбе.
Бронислав Феликсович был высок, худ, стремителен в движениях и вежлив. Он внимательно просмотрел книгу отпуска леса, тонким аккуратным пальцем отчёркивая каждую запись.
— Нет, Алёша, — сказал он. — Мы запретили рубку в разбойном лесу. Летом вообще не отпускаем лес. Заготовки идут только зимой. Протокол на порубщиков был. Но предъявил его на прошлой неделе Студителев… Что вас так взволновало?
— Хочу знать правду, — Алёшка сказал это почти сурово.
— О, вы правдоискатель? — изумился лесничий.
Алёшка покраснел.
— Нет, не правдоискатель, — сказал он, — просто хочу, чтобы люди поступали справедливо…
— О, тогда во мне вы обретёте искреннего союзника!
Бронислав Феликсович встал. Он был серьёзен. Только в краешках его прищуренных глаз таилась грустная улыбка. «Странно, — думал Алёша. — Ни протокола, ни лесника!» Он ждал Красношеина до полудня, потом не вытерпел, прихватил из дома бинокль и пошёл в Филино.
У деревни, на дороге, дождался прохожую женщину, узнал, что дом мужика Севастьяныча — четвёртый от леса. С опушки в бинокль он хорошо видел всё: и дом, и высокое крыльцо, и ворота длинного подворья, крытого свежей дранью. Он разглядел главное: наглухо закрытые ворота, тёмные от времени, тесно прижимались к новым стоякам. Отёсанные стояки вызывающе белели по обеим сторонам ворот, как часовые при полном параде.
«Вот он и вор! — шептал Алёшка. — Вот она и сосна!.. Вот моя жалость. Вот справедливость…»
Он лежал, укрываясь в ёлочках, полный негодования и презрения к мужикам. Он ещё не ведал, что увидит в следующую минуту. Не ведал и того, через каких-то пять лет с жуткой точностью жизнь повторит эту, но уже роковую для него минуту. Повторит не под мирным, тихо остывающим в пополудни небом Семигорья, но под небом войны, на опалённой огнём Смоленской земле, у притихших изб русской деревни Знаменки…
