Платон, человек поистине высокого авторитета — менее всего, впрочем, в своем отечестве — в книге о законах, никогда еще ни в одном государстве не принятых, питал свою фантазию сочинением для своих воображаемых правителей множества указов. Даже его поклонники в иных отношениях предпочли бы, простив ему эти указы, утопить их в веселых чашах на одном из ночных пиров Академии. По этим законам он не допускает, по-видимому, никакого другого знания, кроме установленного неизменным предписанием и состоящего по большей части из практических традиционных правил, — знания, для приобретения которого понадобилось бы меньше книг, чем он написал диалогов. Он постановляет также, что ни один поэт не должен читать свои произведения ни одному частному лицу, пока судьи и хранители законов не прочтут их и не одобрят. Ясно, однако, что Платон предназначал этот закон только для своего воображаемого государства и ни для какого другого. Иначе почему он не был законодателем для самого себя и нарушал свои собственные законы? Ведь его же собственные власти изгнали бы его за написанные им игривые эпиграммы и диалоги, за постоянное чтение Софрона Мима и Аристофана, книг до чрезвычайности непристойных, а также за то, что он рекомендовал чтение последнего, хотя тот был злейшим поносителем лучших друзей его, тирану Дионисию, которому было мало нужды тратить время на такие пустяки. Но Платон сознавал, что подобная цензура поэтических произведений стоит в прямой связи со многими другими правилами жизни в его воображаемом государстве, которому нет места в этом мире. Поэтому ни он сам, ни какое-либо правительство или государство не следовали этому пути, так как сам по себе, без других соответствующих установлении, он должен был бы неизбежно оказаться пустым и бесплодным. В самом деле, если бы они прибегали только к одному роду строгости, не прилагая таких же забот к регулированию всего прочего, что может развращать умы, то эта отдельная попытка, как они понимали, была бы совершенно бессмысленной работой; это значило бы запирать одни ворота из боязни развращения и в то же время держать открытыми все другие.
Если мы хотим регулировать печать и таким способом улучшать нравы, то должны поступать так же и со всеми увеселениями и забавами, — со всем, что доставляет человеку наслаждение. В таком случае нельзя слушать никакой музыки, нельзя сложить или пропеть никакой песни, кроме серьезной дорической. Нужно установить наблюдателей за танцами, чтобы наше юношество не могло научиться ни одному жесту, ни одному движению или способу обращения, кроме тех, которые эти наблюдатели сочтут приличными. Об этом именно и заботился Платон. Понадобится труд более двадцати цензоров, чтобы проверить все лютни, скрипки и гитары, находящиеся в каждом доме;
