Женя смотрела в яркие коричневые глаза, слушала обалденный голос и думала, что влюбилась в этого мерзавца так безоглядно, что он даже не кажется ей мерзавцем. Что, поддаваясь его обаянию, она сама думает: работа есть работа, он просто эту работу выполняет со всем тщанием, и наплевать ему на то, что объект влюблен. Почему он умеет убедить ее, далеко не бесхарактерную и тем более не наивную, в том, что его поступок имеет кучу оправданий? Потому что старается сделать для нее хоть что-то здесь? Хельсинский синдром своего рода? Ах, наплевать, что ты меня сюда притащил, главное, что ты стараешься облегчить мне жизнь здесь, создаешь иллюзию заботы… Иллюзионист. Надо было отдать его Люське.
Он даже не оправдывался. Не считал себя виноватым. Или понимал, что оправдываться глупо. Или… Записали ей только язык, но не менталитет, и какой он тут, можно только гадать. Словно подслушав, Тарвик улыбнулся.
– Люди везде люди. Разные. И что удивительно, какие-то непреложные правила в твоем и моем мире чаще всего совпадают. Но есть и разница, конечно. Не диаметральная. Привыкнешь. Тем более что Фир тебе изрядно помог, я не ждал, что он на это пойдет. Ты сможешь понять и разнорабочего в порту, и тонкого интеллектуала. А я где-то посередке между обоими. Почему ты не спрашиваешь, хочу ли я забрать тебя к себе?
– Потому что если бы ты хотел, забрал бы и не спрашивал, – отрезала Женя. – Не стану себе льстить, будто бы ты меня боишься, но обуза такая тебе точно не нужна.
Он ничего не сказал, посмотрел внимательно – о, этот взгляд чуть исподлобья! убью гада! – и завел разговор о том, какие мелочи надо принести, чтобы Женя чувствовала себя получше.
Потом он ушел и пропал еще на три дня, и Женя опять не выходила из комнаты, потому что боялась неизвестно чего. Боялась показать свое знание языка, боялась, что вернется – а комната закрыта, боялась расставаться с немногими вещами. Сумка с мелочами – все, что осталось от прежней жизни. Косметика, щетка для волос, заколки, кошелек с ненужными наличными и кредитной карточкой, ненужные ключи с забавным брелочком, ненужные туфли на каблуках и дорогие брюки, игрушечная собачка и бумажные носовые платки… Ничего. Ничего. И никого. Женя никогда не страдала избытком друзей, собственно, друзей у нее не было вовсе, но если вдруг становилось совсем уж одиноко, можно было позвонить Люське, пойти посидеть в кафе и позволить за собой поухаживать какому-нибудь парню посимпатичнее, можно было попить чайку с соседкой тетей Клавой. Одиночество от этого не исчезало, но отступало. А у Жени с ним были особые отношения. Своего рода договор. Она позволяла ему быть неотступно рядом, иногда даже охотно в него погружалась, понимая, что бороться с одиночеством в одиночку невозможно. Можно только сосуществовать. Они не расставались, но его никто не видел, а значит, никто и не пытался ее жалеть.
