Папаша до того распалился, что уж и не смотрел, куда его
ноги несут, ну и напоролся на бочонок с солониной, и полетел вверх тормашками, да
еще и обе голени зашиб, так что остаток своей речи он произносил с большой горячностью,
осыпая проклятьями ниггера и правительство, хотя и бочонку тоже доставалось,
время от времени. Папаша скакал по лачуге сначала на одной ноге, потом на
другой, держась сначала за одну, потом за другую голень, а после вдруг как
замахнется левой ногой, да как даст бочонку здоровенного пинка. Ну, это он не
подумавши сделал, потому что как раз на этой-то ноге у него башмак и порвался и
два пальца наружу торчали, и теперь уж папаша взвыл так, что у меня волос дыбом
встал, ей-богу, а он повалился на пол и катался в грязи, обхватив руками
ступню, а уж слова орал такие – куда там прежним. Он после и сам так говорил.
Дескать, слышал он старика Сауберри Хагана в лучшие его дни, так папаша уверял,
что и того ухитрился перещеголять. Но это он, я думаю, малость перехватил.
После ужина папаша снова взялся за бутыль, сказав, что этого
виски ему хватит на две хороших выпивки и одну белую горячку. Такое у него было
присловье. По моим прикидкам, примерно за час он должен был напиться в дымину и
тогда я смог бы либо ключ у него стянуть, либо дыру в стене допилить – одно из
двух. Папаша пил, пил и, наконец, повалился на свое одеяло, однако удача мне
так и не улыбнулась. Он не то чтобы заснул, а впал в забытье. Вздыхал, стонал,
дергался – и так долгое время. В конце концов, меня самого сон начал морить,
глаза стали слипаться, и я заснул, сам не заметив как, оставив свечу гореть на
столе.
Не знаю, долго ли я проспал, но только разбудил меня жуткий
вопль. Смотрю: папаша с одичалым видом мечется по хижине и про каких-то змей
орет. Вроде как, они по его ногам вверх ползут, а потом он как подпрыгнул, да
как завизжал, дескать, одна его в щеку цапнула – хоть я никаких змей на нем и
не видел. Тут он начал бегать по хижине кругами, подвывая: «Уберите ее! Уберите!
Она мне шею грызет!». Таких безумных глаз я еще ни у кого не видал. Впрочем,
скоро он выдохся и повалился, отдуваясь, на пол, а потом вдруг стал кататься по
нему, да так быстро, и отшвыривать все, что ему подворачивалось, и бить по
воздуху кулаками, и хвататься за него, визжа, что его черти скрутить хотят. Ну и
опять устал, и полежал немного, постанывая. А там и вовсе стих и не издавал больше
ни звука. Я слышал, как далеко в лесу ухают совы да волки воют, тишина стояла
какая-то совсем уж страшная. А папаша полежал-полежал в углу, а после сел и начал
вслушиваться, склонив голову набок. И говорит, да тихо так:
