За ужином она рассказала дедушке о жуках прежде, чем успел я, и прибавила, что для нее этот запах — самый что ни на есть новехонький. Дедушка онемел от удивления. Я дал ему понюхать жука, и он сказал, что живет на свете семьдесят с лишним лет, а знать не знает, что бывает такой запах.
Бабушка сказала, что я правильно сделал, потому что, когда находишь что-то хорошее, первым делом нужно поделиться с любым, кого встретишь, и тогда хорошее будет расходиться все дальше и дальше, так что и представить себе нельзя, куда оно в конце концов доберется. И это правильно.
Я порядочно вымок, пока возился в ручье, но бабушка ничего не сказала. Когда дети чероки исследуют жизнь леса, их ни за что не ругают.
Я поднимался высоко по течению, входил в прозрачную воду, низко сгибался, пробираясь сквозь пушистые зеленые занавеси плакучих ив, ниспадавшие до самой воды, так что концы ветвей плескались в ручье. Водные папоротники изгибались над ручьем веерами зеленого кружева — и давали опору крохотным паучкам-зонтикам.
Эти малыши прикрепляли конец тонкой паутинки к листу папоротника, подскакивали в воздух, выбрасывая над собой паутинистый зонтик, и пытались перебраться на ту сторону и ухватиться за лист папоротника на другом берегу. Если паучку это удавалось, он прикреплял паутинку и прыгал обратно, и так туда-сюда — пока не натягивал над ручьем целую сеть, жемчужно переливающуюся на солнце.
Малыши не отступали перед трудностями. Когда они падали в воду, их подхватывало течением и уносило к порогам, и им приходилось отчаянно бороться, чтобы остаться на плаву и добраться до берега, не доставшись на обед ручейному гольяну.
Как-то я сел на корточки посреди ручья и стал наблюдать, как один паучок пытается переправить паутинку на другой берег. Он твердо решил сплести самую большую жемчужную сеть, которую только видел ручей на всем своем течении, и он выбрал широкое место. Он прикреплял паутинку, подпрыгивал в воздух — и падал в воду. Его уносило, и он боролся не на жизнь, а на смерть, пока не выползал на берег, — но снова возвращался к тому же самому папоротнику. И снова прыгал.
Вернувшись к папоротнику в третий раз, он пробрался на самый край листа. Там он улегся, подпер передними лапками голову и крепко задумался, глядя в воду. Я решил, что он довольно близок к тому, чтобы сдаться, — я, по крайней мере, был к этому близок, и зад у меня онемел от сидения на корточках в холодном ручье. Но он все лежал, наблюдая и собираясь с мыслями. Через минуту его осенило, и он принялся подпрыгивать: вверх-вниз, вверх-вниз… Лист папоротника стал покачиваться, сгибаясь и распрямляясь. Он продолжал это дело, падая на лист всем весом, чтобы тот склонился, а потом подбросил его вверх. И вдруг, когда лист поднялся достаточно высоко, он подскочил в воздух, выбросил зонтик — и допрыгнул!
