Дедушка с бабушкой говорили о дедушкином папе в его последние годы. Он был старый воин. Он вступил в войска Джона Ханта Моргана, союзника Конфедерации, желая сражаться с «правительством», далеким безликим чудищем, угрожавшим его семье и дому.
У него была белая борода, и старость умножала усталость бесчисленных битв, и теперь, когда сквозь щели сочился пронизывающий зимний ветер, оживали его старые раны. По левой руке во всю длину тянулся шрам от сабельного удара. Сталь расколола кость, как топор мясника. Плоть зажила, но костный мозг напоминал ему о войсках «правительства» пульсирующей болью.
Той ночью в Кентукки он осушил добрую половину фляги, пока, раскалив на костре шомпол, ему останавливали кровотечение и зашивали рану. Потом он снова взобрался в седло.
Хуже всего была лодыжка. Он ненавидел лодыжку. Она была большая и нескладная… Там, где в нее на лету вгрызлась разрывная пуля. Он не сразу заметил — той ночью в Огайо, в диком празднестве конной атаки. Упоение боя, отличавшее его род, захватило его целиком, не оставив ни тени страха — только ликующую радость. Конь летел под ним, словно паря над землей, ветер ураганом хлестал по лицу, и неудержимым ликованием поднимался у него в груди и вырывался из горла боевой крик индейского мятежника — громовой, бешеный, дикий.
Поэтому-то возможно, чтобы человек не заметил, что у него разорвана нога. Только двадцатью милями дальше, когда отряд остановился в темноте горного ущелья для разведки, он ступил с седла на землю, — и нога под ним подогнулась, и ботинок был полон крови, как колодезное ведро, — только тогда он увидел, что случилось с лодыжкой.
Он с наслаждением вспоминал о той атаке. Память о ней смягчала ненависть к трости… и к хромоте.
Самой тяжелой была рана в живот — в боку, у бедра. Оттуда свинец так и не удалось извлечь.
Он вгрызался в него непрестанно, днем и ночью, как крыса в кукурузный стебель. Он разъедал его изнутри; и скоро уже должен был наступить день, когда он будет простерт на полу горного дома, и его разрежут вдоль, как быка на бойне.
Выйдет гниль — и гангрена. Ему не дадут обезболивающего, дадут только хлебнуть из горной фляги. И он умрет там, на полу, в луже собственной крови. Не будет последних слов; но когда его, бьющегося в предсмертной агонии, схватят за руки и за ноги, старое жилистое тело дугой изогнется на полу, и из горла вырвется дикий и ликующий крик, боевой крик мятежника — вызов ненавистному правительству… Сорок лет потребовалось свинцу правительства, чтобы его убить.
