— Нет, — заключил дедушка, — я никогда не был в Чаттануге. И не собираюсь.
Я тут же решил, что мне тоже не хочется в Чаттанугу.
Тем же вечером за ужином мне вздумалось посоветоваться с бабушкой, и я спросил:
— Бабушка, что такое иностранцы?
Дедушка перестал есть, но не поднял глаз от тарелки. Бабушка посмотрела сначала на меня, потом на дедушку. Глаза у нее заблестели.
— Иностранцы, — сказала она, — это люди, которые находятся не там, где родились.
— Дедушка сказал, — объяснил я, — что, надо полагать, мы с ним иностранцы.
И я рассказал о леди в большой машине и о том, как она назвала нас иностранцами, а дедушка сказал, что, дескать, надо полагать. Дедушка отодвинул от себя тарелку.
— Я сказал, надо полагать, мы не родились прямо там, на обочине дороги, а значит, на этой обочине мы и выходим иностранцы! И вообще это одно из тех дурацких слов (в присутствии бабушки он всегда говорил «дурацкий» вместо «проклятый»), без которых прекрасно можно обойтись. Я всегда говорил, что этих дурацких слов и так слишком много.
Бабушка соглашалась, что да, слишком много. По части дурацких слов бабушка не хотела спорить. Она никогда не придиралась к некоторым дедушкиным словечкам, как, например, knowed и throwed[4]. Дедушка говорил, что «knew» — это что-то такое, чем никто раньше не пользовался, а стало быть, правильно говорить «knowed». Он говорил, что «threw» — это как человек попадает с одной стороны двери на другую, и, стало быть, говорить надо «throwed». И в этом он был неколебим, так как его доводы были вовсе не лишены здравого смысла.
Дедушка говорил, что, если бы слов было меньше, в мире было бы меньше бед. Он как-то сказал мне по секрету, что где-то, вполне может быть, какой-то проклятый дуралей вечно сидит и выдумывает уйму проклятых слов, у которых и цели-то другой нет, кроме как портить людям жизнь. Что вполне разумно. По части смысла дедушка отдавал предпочтение звучанию или тону, которым слово произносится. Он говорил, вместо того, чтобы слушать слова, можно почувствовать тот же смысл в звучании музыки. Бабушка, должно быть, была с ним согласна, потому что так они говорили между собой.
Бабушку звали Бонни Би. Когда-то я слышал, как поздно вечером он ей сказал: «Ikinye, Бонни Би», и я знал, что он говорил: «Я люблю тебя», потому что в словах было это чувство.
А когда они что-то обсуждали, и бабушка спрашивала: «Yekinme, Уэйлс?». И он отвечал: «Ikinye», — это значило: «Я тебя понимаю». Для них любовь и понимание — это было одно и то же.
