В конце книги «Прощание с разумом» (Farewell to Reason 1987) Фейерабенд раскрыл, насколько глубоким был его релятивизм. Он рассматривает положение, которое «привело в ярость многих читателей и разочаровало многих друзей, — отказ осудить даже самый экстремальный фашизм и предположение, что ему следует разрешить процветать». Этот момент был особо болезненным, потому что Фейерабенд служил в немецкой армии во время Второй мировой войны. Фейерабенд доказывал, что обвинять нацизм слишком легко, но именно высокоморальная уверенность в своей правоте и уверенность вообще сделали нацизм возможным.
«Я считаю, что Освенцим — это экстремальная манифестация состояния, которое все еще процветает среди нас. Оно проявляется в отношении к меньшинствам в индустриально развитых демократических странах; в образовании, включая обучение гуманитарной точке зрения, которое большей частью состоит из обращения прекрасных молодых людей в бесцветные и лицемерные копии их учителей; в ядерной угрозе, постоянном Увеличении количества и мощи смертоносного оружия и готовности некоторых так называемых патриотов к началу войны, в сравнении с которой Холокост кажется ничтожным. Оно показывает себя в уничтожении природы и „примитивных“ культур, и никто не думает о тех, для кого жизнь в результате теряет смысл; в огромном тщеславии наших интеллектуалов, их вере в то, что они точно знают, что нужно человечеству, и в их безжалостных усилиях переродить людей в собственное жалкое подобие; в инфантильной мании величия некоторых наших докторов, которые шантажируют своих пациентов страхом, калечат их, а затем преследуют, выставляя огромные счета; в отсутствии чувства у многих так называемых искателей истины, которые систематически мучают животных, изучают их мучения и получают награды за свою жестокость. С моей точки зрения, нет разницы между палачом Освенцима и этими „благодетелями человечества“»[57].
К тому времени, когда я попытался найти Фейерабенда (в 1992 году), он уже уволился из Калифорнийского университета в Беркли. Там никто не знал, где он; коллеги Фейерабенда уверяли меня, что мои попытки найти его успехом не увенчаются. В Беркли у него был телефон, позволявший ему звонить другим, но позвонить ему самому было нельзя. Он принимал приглашения на конференции, а потом не появлялся. Он приглашал по почте коллег посетить его, но, когда они приезжали и стучались в дверь его дома в горах, никто не открывал им.
