Капитан Уолей, стоявший с биноклем в руке рядом с маленьким малайцем-серангом, — словно старый великан со своим слугой, сморщенным пигмеем, — вел судно по мелководью.
Трудно было миновать эту подводную гряду грязи, смытой потоком с мягкого дна реки и отложившейся на твердом морском дне. На берегу из наносного ила не было никаких опознавательных знаков, и определить направление можно было, лишь руководствуясь очертаниями далеких гор. Гору с плоской и неровной вершиной, похожую на коренной зуб, и другую седлообразную возвышенность приходилось разыскивать при ослепительно-ярком свете, который, казалось, растекался, как сухой огненный туман, пронизывая воздух, поднимаясь над водой, окутывая дали, слепя глаза. В этой дымке света вырисовывался только ближайший край берега, неподвижный, несокрушимый, угольно-черный. На расстоянии тридцати миль в глубь страны виднелся на фоне неба зазубренный хребет с очертаниями и тенями голубыми, бледными и трепещущими, словно нарисованными на воздушной паутине, на легком, неосязаемом занавесе, который был опущен над равниной из наносного ила. Рукава устья сверкали, как серебро, между квадратными кусками, начисто отрезанными от берега, окаймленного мангровыми деревьями.
На переднем конце мостика великан и пигмей часто обменивались тихими словами. За ними стоял Маеси с недоумевающей и презрительной миной. Круглые глаза его уставились в одну точку; казалось, он позабыл о своей длинной трубке, которую держал в руке.
Ниже мостика, на баке, затененном белым тентом, молодой матрос малаец перелез через поручни. Пропустив под мышками широкую полосу из парусины, он налег на нее грудью и перегнулся далеко за борт. Рукав его тонкой бумажной рубахи, отрезанной почти до плеча, обнажал смуглую руку, мускулистую, округлую, с кожей атласной, как у женщины. Грозным движением пращника он взмахнул рукой; четырнадцатифунтовый лот, кружась, взвился в воздухе, затем, метнувшись вперед, долетел до носа судна. Мокрый тонкий линь, скользя между смуглыми пальцами, со свистом развернулся, и лот, погружаясь в воду у борта судна, провел серебряный шрам на золотой ряби. Немного погодя молодой малаец протяжным голосом выкрикнул на своем родном языке глубину.
— Тига стенга! — кричал он после каждого всплеска и торопливо свертывал линь, чтобы снова его забросить.
«Тига стенга» означает три с половиной сажени. На протяжении мили до самого устья реки глубина была одинакова.
