Литераторы и общественные деятели | страница 24



Но поэзию скромного труда, но сладость самоотвержения, незаметного для других, — редко кто умел так написать, как Шеллер.

Это не было солнце, ярко освещавшее нам мир.

Это была, скорее, луна, светившая нам в сумраке нашей юности, — когда перед нами открывалась дверь родительского дома:

— Иди, живи.

Луна с её мягким, нежным светом.

И лучи этого света, мягкие, и, — тут разница с лучами луны, — тёплые лились нам в душу.

Такой рисовалась нам жизнь, которою стоит жить.

Ну-с, где же теперь этот юноша, читатель Шеллера? Где его комнатка? Его железная постель с серым байковым одеялом? Его лампа? Его книга?

— Что вышло из того поколения, которое воспиталось на Шеллере?

Увы! Вся наша жизнь состоит из того, что мы даём ганнибаловы клятвы над книгами наших любимых писателей, не сдерживаем этих клятв и каемся.

Раскаиваться, всегда, это — удел интеллигентного русского человека.

Раскаяние, это — его занятие, его профессия, его «образ жизни».

Servus servorum[5], так сказать, «подчеловек» грезился идеалом нам, шеллеровским читателям, как теперь многим юношам грезится «сверхчеловек».

Этот идеал, навеянный тогда шеллеровскими произведениями, с течением времени, конечно, изменился, кое-где потускнел и выцвел, кое-где окрасился в более яркие цвета, кое в чём упал, кое в чём углубился, кое в чём вырос, кое в чём стал шире.

Но мягкий, тёплый свет, запавший в душу, всё же остался в ней, и мы, люди того поколения, чувствуем в душе теплоту от этих лучей.

Видеть поэзию в скромном труде, чувствовать и подмечать скромное, невидное посторонним, самопожертвование маленького труженика.

Это «шеллеровские лучи», запавшие нам в нашей юности.

Когда мы видим маленького труженика, скромного, незаметного, полезного, — нам чудится:

— Шеллеровский тип!

Мы видим поэзию в его скромном труде, мы умеем найти самопожертвование в его безвестном подвиге.

Мы лучше понимаем его. Он ближе нам.

Ведь мы уж давно любим его.

Мы охотнее придём к нему на помощь, вступимся за него, если это ему нужно, если мы это можем.

И если мы спросим себя:

— Почему мне так близки, так дороги, так милы и так понятны эти люди?

Мы, быть может, с благодарностью ответим:

— Шеллер был первый, кто заставил нас полюбить этих людей.

Кто знает, быть может, если б не было Шеллера в нашей юности, — мы были бы ещё хуже, чем мы есть.

Это не был набат, призывавший к героической борьбе.

Это был утренний звонок, призывавший к труду и доброму делу, прозвучавший на заре нашей юности.