Что бы ни случилось, как бы Тай ни отреагировал, на сей раз она все ему расскажет. Она так устала носить это в себе, так извелась от той власти, которую прошлое возымело над ней, так измучилась от страха, что все откроется! Она презирала свой образ жизни, свои поступки. К этому не будет возврата. Но если Тай хоть отчасти окажется тем человеком, каким она его представляла — таким, каким ей хотелось, чтобы он был, — он должен обо всем узнать.
— Может, тебе станет легче, если ты узнаешь: я выяснил многое, мне известно, что твоя мама использовала в своих целях многих мужчин, что она использовала и тебя.
Трейси еще крепче сцепила руки.
— Ты разузнал о ней, но, наверное, не стал наводить справки обо мне, о том, что я вытворяла. — Ей наконец удалось заставить себя встретиться с Таем взглядом и не отводить глаз несколько мгновений. — Я была лгуньей и воришкой и пособничала ей. Я делала то, что она велела, и никому не признавалась. Сначала потому, что некому было говорить. А позже потому, что мне стало стыдно. У меня никого, кроме нее, не было, и я боялась, что она бросит меня где-нибудь на дороге или ее арестуют и отправят в тюрьму. — Трейси почувствовала, что к ней возвращается прежняя неловкость, и беспокойно отвела глаза. — Ты и представить не можешь, как страшно оказаться в еще более бедственном положении, когда твоя жизнь и так сущий кошмар. А когда уверуешь, что ты такая никчемная, что даже собственная мать поговаривает о том, как бы избавиться от тебя, то постараешься делать все, что она велит, даже если тебя постоянно мучает совесть.
От Тая веяло таким ледяным безмолвием, что Трейси готова была совсем упасть духом. Она чувствовала, как к голове прилила кровь и резко ударила в глаза.
— К тому времени, когда мне исполнилось четыре года, я уже крала драгоценности в ювелирных магазинах и универмагах. Капризный ребенок, устраивавший истерики и переворачивавший поднос с дорогими украшениями, только что вынутыми клерком из ящика с замком, поднимал жуткую сумятицу, которая вызывала у окружающих раздражение, однако оказывалась весьма эффективной. Если девчушку поймают с дорогим украшением в руке или в кармане, это простительно, ведь ей только четыре года. Слишком мала, чтобы знать, что хорошо, а что плохо. А уж мамочка ее в таком ужасе, чувствует себя такой виноватой! — Трейси поднялась, не в состоянии усидеть на месте. — Я была самой расфранченной девочкой в Техасе. Когда я входила в примерочную, под пальто на мне были вещички из магазина «Общества бережливости», но когда выходила — что-нибудь с иголочки, нарядное и дорогое. Когда мы останавливались в чьем-либо доме, я должна была шарить в ящиках и шкатулках с ювелирными украшениями, пока все были заняты в других комнатах. И я очень преуспела во вранье, изрядно натренировалась разыгрывать непонимание. «Видела ли я это? Нет. Как оно выглядит? Похоже, очень красивое. Можно будет посмотреть, когда найдете?» — Трейси обхватила себя руками и тяжко вздохнула. — Мне была уготована впечатляющая карьера врушки и ворюги, пока наконец у меня не появилась подружка. Это было во втором классе, и ее звали Эмми Джин. Ее нисколько не огорчало, что я почти не открывала рта, потому что она сама была очень говорливой, болтала обо всем на свете. Мне нравилось ее слушать, меня приводило в восхищение то, что она такая беззаботная и счастливая. И вот как-то однажды пропал сломанный амулет с ее браслета, который она оставила на парте. Она объяснила мне, что плачет, потому что амулет был ей особенно дорог и она надеялась, что ее мамочка отдаст его в починку, а его вот украли. «Вот почему Господь Бог не любит, когда воруют, — сказала она. — Он и ложь не любит, потому что и то и другое приносит людям вред, а ему хочется, чтобы мы по-доброму относились к ближнему».
