Мосье Эмар закуривает сигарету. Пальцы у него по-прежнему слегка дрожат. Сквозь стекла очков поглядывают его расширившиеся глаза. Ночь, прильнувшая к окнам, не сводит с нас цепкого взгляда. Природа-источник нескончаемого ропота — незримо присутствует при нашем разговоре.
Хаким говорит:
— Вот почему наша отчужденность чужда нам самим и похожа на варварство, на катакомбы, блуждать в которых нам суждено до скончания дней.
— То, о чем вы говорите, касается нас всех, — отвечает мосье Эмар.
— Не в такой степени, как нас. Нет, не в такой степени. Дело в том, что мы никак не найдем обоснования своему существованию. Ведь нельзя же принимать всерьез обоснование юридическое, политическое или даже историческое. Мы связаны по рукам и ногам всеобщим непризнанием.
— Подобные жалобы доносятся из всех уголков земного шара!
— Поэтому я и говорю: если уж побираться, то лучше встать с протянутой рукой у двери нашей бедности, перед человеком таким же обобранным, как и его земля, перед человеком, который хранит эту страну в себе подобно невысказанному слову, даже если слово это — крик, оскорбление, обвинение. Так будет достойнее. Во всяком случае, честнее.
— Отец! — восклицает вдруг Лабан.
Мы все от неожиданности вздрагиваем. Он все так же недвижим.
— Отец!
Его бесстрастное лицо напрягается. Он ничего не видит. Мы ждем, но чего — сами не знаем.
Хаким жестом дает понять, чтобы его не трогали, не заговаривали с ним.
Больше ничего не происходит. Он поворачивается к мосье Эмару и мягко произносит:
— Да, вас это тоже касается.
Си-Азалла говорит:
— Хаким Маджар и его людишки — в числе самых худших, — восклицает Камаль Ваэд, — и не так уж они безответственны! Я…
Выведенный из себя, он умолкает, не завершив своей тирады. Я слышу шум города. Он вторгается в застоявшуюся атмосферу кабинета и встряхивает ее. В нем есть нечто развязное. В конце концов Камаль Ваэд усаживается в свое кресло, словно пытаясь обрести в нем спокойствие.
Самым что ни есть мрачным тоном он заявляет:
— Я укорочу им руки, лишу их возможности вредить. Как и всех тех, кто так или иначе связан с ними.
Я делаю попытку пошутить:
— Тогда я тоже из этой шатии, так что вали и меня туда же!
Он не удостаивает меня ответом.
Я говорю:
— Ты привносишь во все это слишком много личного, Камаль Ваэд.
За него мне отвечает его затянувшееся молчание. Он понял, на что я намекаю. Неужели молчание так и останется его единственным ответом? Выходит, он и вправду такой плохой, каким старается казаться?
