— Вот только… — говорит он.
И снова останавливается. Снова глядит на меня в упор — теперь уже с видом фокусника.
Тогда я безо всяких околичностей, столь любимых моим собеседником, спрашиваю:
— А как там работы по расширению вашей фабрики — продвигаются успешно? Впрочем, чтó я говорю! — готов поспорить, они уже давно завершены!
Эти слова обрушиваются на Отмана Лаблака как гром среди ясного неба. Он высвобождает руку, отстраняется. Взгляд его становится осуждающим, едва ли не враждебным. Я, в общем-то, и рассчитывал щелкнуть его по носу. Но он ошарашен, почти испуган. Я понимаю, что с ним. Всякий прямой намек на что бы то ни было Отман Лаблак воспринимает как прелюдию к скандалу, а если этот намек вдобавок касается его собственных дел, то и как оскорбление.
После тягостного молчания он придвигается ко мне и отваживается на беспрецедентную откровенность. Голосом, прерывающимся от ожесточения, — такого я у него никогда не слышал — он шепчет мне на ухо:
— На всех углах только о том и болтают, что пора, дескать, все национализировать! В пользу этой деревенщины, что заполонила весь город! А вы хотите, чтобы я расширял свое предприятие!
Он дышит с натугой. Но вот уже обычная осмотрительность берет в нем верх. Похоже, он уже сожалеет о вырвавшихся у него словах.
Но я буду беспощаден.
— Конечно, тут есть определенный риск, — говорю я. — Рано или поздно этого следует ожидать.
Сейчас я вещаю, подобно официозному рупору, но этот болван от своего все равно не отступится. Показав мне спину, он теряется в толпе.
Черт побери, ну и жарища! Я поворачиваю назад.
Эмар говорит:
Осел, тянущий тележку, и человек, тянущий осла, прошли, а Карима так и не показалась. Должно быть, она на побережье. «Со всем семейством», — как она сказала тогда.
Господин Зайят, мой домовладелец, выпрямляется и подносит руку к пояснице. Я продолжаю:
— Плохое время для цветов.
Несмотря на жару, сад еще живет. Из-за фонтанчика темной воды господин Зайят подхватывает:
— И для деревьев тоже. Надобен постоянный уход.
В его взлохмаченной шевелюре нет и намека на снежную порошу, какую обычно оставляют на волосах пронесшиеся годы. На голове у него — венок, сплетенный новой весной. Может быть, это потому, что он почти всю свою жизнь провел среди детей? Мне кажется, я всегда знал, что он учительствовал.
В любом городе Франции он был бы на своем месте. Он говорит:
— Иначе рискуешь со дня на день обнаружить половину растений погибшими.
