Она открыла дверь и прищурилась от света яркого апрельского солнца.
— Хватит сидеть дома. Иди сюда позабавиться с нами. Я запишу тебя в класс по снежной скульптуре профессора Швейзенберга, — позвал ее Джоэль.
— Но кто-то же должен готовить ленч, — прокричала в ответ Эйлин.
И все же она уступила. Оставив горячее блюдо на плите, она натянула перчатки и сапоги и вышла к ним.
Воздух был чистый, холодный и восхитительный, весеннее солнце уже начинало энергично растапливать снег. На ветвях деревьев щебетали грачи.
— Ты образцовый папа, — польстила она Джоэлю.
— Да, в нас сильны родственные чувства.
— Что ты хочешь сказать словом «нас»?
— В нас евреях, конечно.
— Почему? Разве ты еврей?
Джоэль перестал лепить снежного мишку и с удивлением посмотрел на Эйлин.
— Конечно. А разве ты не знала?
— Откуда я могла знать?
Эйлин была явно озадачена. Она не привыкла спрашивать людей об их национальности, религиозных или политических убеждениях. Если они цветные (тогда по крайней мере их происхождение видно), тем более не следует делать из этого поспешные выводы об их характере, — считала она. Почему Джоэль забеспокоился?
— Ты не знала? — снова спросил он.
— Нет.
— Ты хочешь сказать, что никогда не обращала внимания на мои глаза, в которых запечатлелась грусть по поводу пяти веков преследований, мой крючковатый нос, форму черепа, говорящего об алчности и обмане?
— Ну, теперь, когда ты указал мне, я заметила. — Она притворилась, что с интересом изучает его лицо. — Твое второе имя Соломон?
— Конечно, потому что я такой мудрый.
— Глупый осел, — машинально сказала Эйлин, начиная лепить снежный ком.
Джоэль оставил маленького медведя, подошел к ней и спросил серьезным тоном:
— А тогда, почему ты однажды назвала меня презренным евреем?
— Разве? — удивилась Эйлин.
— Тогда, помнишь, на берегу.
— А, тогда, — смутилась Эйлин. — Я просто называла тебя всеми словами, которые приходили мне на ум.
— Но почему презренный еврей?
— Однажды я слышала, как один таксист так назвал другого, потому что тот в него врезался — вот я и подумала, что это, должно быть, звучит оскорбительно.
— Ты действительно не знала, что это самое неприятное слово, какое можно сказать еврею?
— Конечно, нет, а что здесь такого?
— Это все равно, что назвать африканца ниггером или итальянца итальяшкой — только гораздо хуже.
— Боже праведный, — сказала Эйлин. — Я не имела понятия об этом. Но я не собиралась оскорблять твою национальность.
Джоэль уставился на нее.
