Пошел капитан-поручик Татищев вместе с молодцами. И не такие, как он, на зов господина Шешковского хаживали, даже трусцой бежали, потому как только одно имя знаменитого гения сыска и дознания Степана Ивановича наводило ужас и леденило души людей неправедных и имеющих за собой разные грехи, а иногда и вовсе никоих грехов не имеющих. Конечно, коленки у капитан-поручика не тряслись, потому что никакой вины он за собой не ведал, однако в животе все же было как-то прохладно. Петропавловская крепость — это вам не Демутов трактир. К тому же известное дело: на Руси от сумы да тюрьмы зарока нетути.
Старик Шешковский чем-то был похож на графа Суворова: такой же орлиный профиль, такая же невысокая сухощавая позитура, в коей чувствовалась скрытая сила — тронь, тогда узнаешь! Он вполне добродушно встретил Татищева, тотчас отпустил молодцев, которые исчезли, словно дематериализовались — таковое словечко вычитал Татищев в одной скушной книге, валяясь целыми днями на продавленном диване.
— Вы, верно, гадаете, зачем, мол, понадобились старику Шешковскому, ведь за вами ничего такого нет? — после обычных приветствий произнес Степан Иванович, вглядываясь в Татищева.
— Вам виднее, господин обер-секретарь, — довольно смело ответил Павел Андреевич.
— Верно, нам виднее! — усмехнулся советник императрицы, очевидно имея под словом «нам» государыню императрицу Екатерину Лексевну и себя. — Но за вами действительно ничего особого не числится. Так, грешки молодости. Впрочем, у кого их нет?
Татищев промолчал.
— Да вы присаживайтесь, — указал рукой Шешковский на свое знаменитое зловещее кресло, о коем легенд ходило не менее, чем о его владельце.
Павел Андреевич сел и непроизвольно вцепился в кожаные подлокотники, на что Шешковский усмехнулся одними уголками губ.
— Не беспокойтесь, господин Татищев, это другое кресло, — произнес обер-секретарь серьезно.
Ну конечно! Тебе верить — что у фактора Зельца золото покупать. Такое же дутое, как твои заверения.
«Это другое кресло». Эти слова, да еще сказанные с учтивой улыбочкой, услышала несколько месяцев назад генеральша Кожина, а потом, когда села, подвинул Степан Иванович на нем какой-то рычажок, и замкнуло сие креслице генеральшу по рукам и ногам железными обручами. После в полу люк открылся, и стало сие кресло опускаться под пол, а генеральше и вовсе показалось, что в преисподнюю. А потом, когда только голова над полом осталась, освободили подпольные мастера генеральшу от кресла, подняли юбки, сняли кружевные порты и, покуда обер-секретарь читал голове генеральши мораль, высекли ее по филейным частям как сидорову козу. Затем надели порты, опустили юбки и, прикрепив к ней кресло, подняли, всю изреванную, наверх. К тому времени и Степан Иванович закончил моралитэ. Снова рычажок на креслице подвинул, и оковы железные прочь, как будто никакой экзекуции и не было. Да и то: зачем генеральше Кожиной понадобилось говорить в маскераде, что пора бы императрице угомониться и престать проводить в Эрмитаже свои интимные сатурналии и менять любовников как перчатки.
