— Что за чушь! Совсем ума нет. В старики, что ли, уже записался?
— Мне пора. Надо побыть среди молодых. Арестовать кое-кого.
— Опять шутишь! Папашина копия — тот любую трагедию за пять минут в шутку превращал.
Они вышли. Гарри все опрыскивал беседку, рядом с ним стояла овчарка и, запрокинув голову, жадно вдыхала испарения.
— Собака одноразового пользования? — спросил Кэшин. — Спишешь на сопутствующие издержки?
У калитки мать произнесла:
— Жалко, что у тебя нет детей, Джозеф. Дети, они как-то… остепеняют…
От неожиданности Кэшин даже приостановился. Уж не ослышался ли он?
— Ты откуда знаешь, что у меня нет детей?
— Да уж знаю. — Она обняла его на прощание, а он наклонился и поцеловал ее в щеку, впервые за много лет. — Я тебе говорила, что всегда знала, что ты у меня умный?
— Умный, да. Ты с богатым не перепутала? В Мельбурне один из сыновей Берна попал в переплет.
— Этот, как его, Сэм, так?
— Да.
— А что случилось?
— Украли что-то из припаркованной машины. Он и еще двое.
— Сможешь как-нибудь помочь?
— Скорее всего, нет.
— Эти Дугью! Слава богу, я с ними никак не связана.
— Ты же сама Дугью. Берн — твой племянник, сын родного брата. Как же ты с ними не связана?
— Не связана, нет, дорогой. Никак не связана!
— Все, конец игры, — сказал Кэшин. — Пока, Сиб.
— Пока, мой хороший.
Гарри помахал ему рукой в перчатке, медленно, как будто полярник, который остался на льдине.
* * *
В холодный, очень мрачный день Кэшин ехал в Порт-Монро и вспоминал, как мать сидела в трейлере у складного столика с ярко-зеленой пластиковой крышкой, окантованной алюминиевой полосой. В одной руке она держала пластиковый же стакан с желтоватым вином, в другой — с ярко-розовыми, но уже облупившимися ногтями — дымился окурок сигареты с фильтром. Нос у нее облез от загара. Соленая морская вода разделила выгоревшие волосы на тяжелые пряди, сквозь которые просвечивала кожа. Она глотнула из стакана, и вино потекло по подбородку, потом по шее, намочило майку. Рука с сигаретой протянулась, чтобы вытереть грудь, и тут с окурка на майку упал горящий кончик и прожег ее. Она внимательно, казалось, долго-долго смотрела на дыру, точно на какой-нибудь диковинный цветок, а потом медленно наклонила стакан и вылила вино прямо на грудь. Ему в память врезались запах горелой ткани, опаленной кожи и вина, сразу заполнивший все пространство трейлера, и то, как ему стало противно и захотелось выйти в темную субтропическую ночь.
Через какое-то время после смерти отца — какое именно, он сейчас не мог вспомнить, — мать собрала два чемодана и они уехали с фермы в Кенмаре. Ему было двенадцать лет, а старший брат учился в университете. Когда они остановились на заправке, мать велела ему называть ее Сибил. Он растерялся: обычно матерей по именам не называют.
