За окном виднелись крыши Парижа, отделанные темной черепицей и украшенные слуховыми окнами и чердаками, — все это напоминало шоколад на сливочном торте. Несколько скворцов спрятались в тени эркера, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Некоторые вспархивали в небо, к облакам, пушистым, как хлопок.
Мистраль, сидевшая в глубине класса, рассеянно смотрела на Сену и на купола церквей.
Скрипучий голос преподавательницы музыки вернул ее к реальности.
— Мадемуазель Бланшар? Вы с нами? Или снова отправились в одно из своих долгих путешествий?
Одноклассницы посмеивались. Мистраль знала, что мечтательность — ее главная черта, поэтому не обиделась на это, а только улыбнулась. Она оглядела зал репетиций, сделала шаг вперед, застегнула верхнюю пуговицу кофты с глубоким вырезом и спросила с такой невинностью, что это могло показаться нахальством:
— Это вы мне?
Преподавательница музыки сидела за фортепьяно. У нее был вульгарный макияж, толстый слой румян на щеках, седые волосы, заколотые на затылке шпильками, похожими на секретное оружие, и гигантское платье с черной каймой, которое едва помещалось между стулом и педалями.
— Конечно тебе, Мистраль! И уже не в первый раз! — Она топнула каблуком, чтобы утихомирить смеющихся учениц. — Что ты приготовила на этой неделе?
Мистраль подошла к фортепьяно и протянула ей ноты:
— Я приготовила «Woman in love» Барбары Стрейзанд.
— Америка? И это все, что ты узнала на своих римских каникулах?
Девочки внезапно замолчали: им было любопытно услышать ответ Мистраль.
— Да, мадам. А, нет, простите: одну вещь я все же узнала.
Преподавательница приподняла сиденье стула, чтобы лучше устроиться, положила ноты на пюпитр и спросила без всякого интереса:
— Ну и?
— Мне не нравится классическая музыка. Особенно скрипка. Особенно Малер.
— Поэтому ты хочешь петь американскую песню?
— И поэтому тоже, — ответила Мистраль.
Преподавательница ничего не ответила. Да и нечего ей было сказать. Никто не знал о том, что случилось в Риме.
Фортепьяно разразилось первыми аккордами. Девочка набрала воздуха в легкие, выждала и начала петь. Ее голос был чистым и совершенным.
Никто из одноклассниц больше не смеялся.
За окном, на крышах, которые простирались до самой Сены, расселись птицы, прилетевшие, чтобы послушать песню.
— Тридцать один доллар… тридцать один пятьдесят… тридцать два! — улыбнулся Гермес де Панфилис, протягивая таксисту последнюю монету из своей коллекции американской мелочи.
