Лежавшая на столе рукопись уже не казалась такой зловещей: как мы теперь могли обсуждать ее? Поскольку из нее торчали исписанные от руки страницы, я был уверен, что у Аманды не хватит духу дать мне ее с собой для прочтения. Хороша она или плоха — она уже сыграла свою роль связующего звена и была теперь уже хотя бы поэтому ценнее, чем тысячи других рукописей. Нежелание Аманды показывать мне ее становилось все очевидней, и я с большим удовольствием сделал бы ей за это комплимент. Вместо этого я спросил, в какой редакции работает ее муж, ведь он, кажется, журналист? Она улыбнулась, не глядя на меня, и сказала: «Легок на помине…»
Венигер вошел с пустой чашкой, все еще одетый по полной форме, и спросил, не осталось ли и для него глотка кофе, — хотя кофейник был стеклянный и он прекрасно видел, что в нем еще полно кофе. Аманда налила ему кофе и предложила посидеть с нами, но он, глядя на конфеты, заявил, что это самая большая коробка конфет, которую он когда-либо видел. Аманда, словно желая защитить меня, сказала: «А уж какие вкусные!» Мне понравилось, что он не пытается скрыть своей неприязни ко мне, это была первая симпатичная черта, которую я в нем обнаружил. Он стоя отпил глоток из своей чашки, потом сказал, что недавно слышал по радио интервью со мной в РИАС[1] если ему не изменяет память, и должен отметить, что я знаю свое дело. Я подождал несколько секунд, не скажет ли он что-нибудь более конкретное, но он, казалось, уже израсходовал свои боезапасы. Когда он положил себе в кофе сахар и принялся молча размешивать его (ложкой Аманды), я сказал, что я тоже остался доволен интервью. Аманде это понравилось, она посмотрела на меня подбадривающим взглядом.
Размешивание длилось долго. Венигер понимал, что выступает в роли главного актера, к губам которого прикованы все взгляды публики. Закончив размешивать, он показал на рукопись и посоветовал мне внимательно изучить ее — там, мол, наверняка еще можно смело прибавить щепотку-другую диссидентской соли. После этого он перешел к действиям: одной рукой он взял свою чашку со стола, другой своего сына с моих колен и вышел из комнаты, слегка расплескав кофе. Себастьян не возражал, потому что в последний момент, уже будучи в воздухе, успел ухватить еще одну конфету. Как только дверь за ними закрылась, он громко заревел. «Это он отнял у него конфету», — пояснила Аманда.
В моей новелле Луиза и Рудольф встретились в третий раз летом. Два месяца они, неделя за неделей, договаривались о встрече, но каждый раз им что-то мешало; причем свидание почти всегда откладывалось по просьбе Луизы, но у него ни разу не возникло ощущения, что это всего лишь отговорки. Напротив, судя по ее интонациям и словам, эти постоянные отмены назначенной встречи, похоже, огорчали ее больше, чем его. Сам он не очень-то убивался по этому поводу: его страх лишиться перспективы сближения с ней уже улетучился, и он чувствовал, что последующие месяцы или годы вряд ли принесут ему больше радости, чем этот период ожидания.
