Норберт закурил вторую сигару. Минуту-другую мы сидели молча. Потом он огорченно вздохнул: «Да, что тут скажешь!» Он тяжело, с трудом, как старик, поднялся и направился к бутылке с бальзамом, стоявшей на полке буфета. Я тоже почувствовал острую потребность в алкоголе. Норберт, похоже, был озадачен не меньше, чем я. Он сказал: «У тебя славный малыш. Правда!» Как будто ничего более утешительного он мне сказать не мог. Я убежден, что в своем отчете он постарался не навредить мне. Но я вам уже говорил, почему эта дружеская услуга кажется мне бесполезной.
С Норбертом мы больше не говорили о том вечере. Наши отношения остались прежними — дружескими без фамильярности. С той только разницей, что теперь где-то, в какой-то папке, лежал его отчет. Зато дома этот вечер не остался без последствий: Аманда без конца обзывала меня подручным Норберта. Оказывается, не она была всему виной, а я, у которого хватило наглости привести в дом этого гомункула, как она теперь называла Норберта. Как будто власть не нашла бы другого способа связаться с ней, например с помощью обыкновенной повестки! Надо благодарить Бога, говорила она, уже хотя бы за то, что гэбистам не пришло в голову назначить на должность редакционного стукача меня, а не Норберта. Она вдруг посмотрела на меня странным взглядом, как будто у нее родилось страшное подозрение, и сказала уже нечто совершенно немыслимое: «Откуда мне знать — может, в редакции вовсе и не одна такая тварь, а сразу две».
Я сказал, что не буду разговаривать с ней до тех пор, пока она не извинится. И знаете, что она на это ответила? Если я по всей форме, перед свидетелями, признаюсь, что предположение о моем сотрудничестве с «компетентными органами» действительно расцениваю как оскорбление, она немедпенно попросит у меня прощения. Мы потом и в самом деле три дня не разговаривали. До того момента я мог представить себе наш развод только как несчастье, но после этих трех дней молчания развод стал казаться мне всего лишь меньшим злом по отношению к другому злу — дальнейшей жизни с Амандой. Через три дня Аманда за ужином заявила, что должна же она наконец сказать мне и что — нибудь положительное: на какие бы «органы» я ни работал — она абсолютно уверена в том, что на нее они меня еще пока не натравливали. Мы оба рассмеялись, хотя с моей стороны это был горький смех. В ту ночь мы в последний раз спали вместе.
Но, повторяю, на суде обо всем этом можно будет говорить только в самом крайнем случае.
