которую Гейде, играючи и сама того не замечая, прорывала ежесекундно, но тысячи складок ее — и Альбер чувствовал это — падали на него, словно отбрасывая тень в его мозгу.
Однажды утром, когда легкий туман, застоявшийся поддеревьями, предвестил жар палящего дня, они отправились купаться в пролив, чью мерцающую и вечно пустую водную протяженность можно было увидеть с башен замка. Мощная машина везла их по тряской дороге. Прозрачная и нежная дымка висела над этим пейзажем, который впервые показался Альберу столь напряженно-драматическим. В воздухе витала соленая и хлесткая свежесть, поднявшаяся из морских бездн и наполненная запахом более пьянящим, чем запах земли после дождя: казалось, что каждая частица кожи вбирала в себя из него глубокую радость, и стоило закрыть глаза, как в ощущениях тело принимало разом форму окутанного со всех сторон горячим мраком бурдюка, живые и чудные простенки которого впитывали свежесть не случайную, но исходящую из самых недр земли, испускаемую всеми порами планеты, подобно солнцу, что излучает свой невыносимый жар. Шумный ветер с моря хлестал лицо длинными ровными волнами, выхватывая из мокрого песка сверкающие песчинки, и большие морские птицы с длинными крыльями своим прерывистым полетом и внезапными остановками, казалось, обозначали его прилив и отлив — похожий на морской — на воздушных и невидимых пространствах, где с распростертыми и неподвижными крыльями их то и дело выбрасывало на берег, будто белых медуз. Мокрый песчаник казался изъеденным длинными полосами белой дымки, плоское море, отражая почти горизонтальные лучи солнца, освещало их снизу лучистой пылью, и ровные перевязи тумана становились едва различимыми для взора, неожиданно пораженного лужицами воды и ровной поверхностью влажного песка — как если бы очарованный глаз в утро творения[82] мог увидеть разворачивающуюся перед ним наивную мистерию разделения элементов.[83]
Они разделись посреди надгробий.[84] Солнце брызнуло из тумана и озарило своими лучами эту сцену в тот самый момент, когда Гейде, в своей сияющей наготе, направилась к морю шагом более нервным и более мягким, чем шаг степной кобылицы. В мерцающем пейзаже, который создавали эти длинные влажные отражения, во всемогущей горизонтальности этих туманных берегов, плоских и гладких волн, скользящих лучей солнца она одна поражала взор неожиданным чудом своей вертикальности.[85] На изможденном солнцем песчаном берегу, откуда изгнана была всякая тень, она одна заставила бегать дивные отсветы. Казалось, что она
