Осенью жила Леночка, медсестра из Салехарда, аккуратная домовитая девочка; вернувшись с Камчатки, я застал вымытые окна и букет мохнатых белых цветов — они месяц стояли, не опадая.
Квартировал тут и Володя Кубарев, писал вот на этом подоконнике коротенький рассказ, простую житейскую историю, от которой я вот уже третий месяц не могу отвязаться — бормочется, как детская считалка… Oт будущего классика осталось два экспоната: листок черновика, где одно определение зачеркнуто восемнадцать раз, и на стене, на выцветших, чуть ли не довоенных обоях, карандашный список долгов…
От Таньки Мухиной здесь не останется ничего.
— Ты от руки пишешь или на машинке? — спросила она.
— Как когда.
— А я не могу на машинке. Такое ощущение, будто кто–то стоит за спиной и читает каждую строчку…
Я пожал плечами… От руки, на машинке… Как–нибудь в другой раз продолжим этот профессиональный разговор.
Я ел быстро, как всегда, даже быстрей, чем всегда, — хотелось, чтобы она скорей ушла. А она, наоборот, медлила, разливая кофе, медленно сыпала сахар в чашки. Она придвинула мне самый большой и красивый бутерброд с килькой и вообще смотрела на меня почти по–человечески.
И опять мне стало жалко ее. В конце концов, что я о ней знаю?
Вот сидит боком у моего стола, с детской жадностью грызет черствый хлеб с кильками, заботливо подливает мне кофе. Такая, как есть, не лучше и не хуже, и черт ее знает, почему она стала такой. Относиться к ней объективно — это–то я могу?
Ладно, попробую объективно…
Мы поели и долго смотрели друг на друга. Морда у нее снова стала продувной. Она спросила:
— Ну, и что?
Я сказал:
— Слушай, что ты за человек?
— Простой советский человек.
— Ну, и чего ты хочешь?
— Серьезно?
— Конечно, — ответил я, и она сразу стала спокойной и серьезной.
— Хочу быть настоящим журналистом.
— Что значит «настоящим»?
Она чуть усмехнулась:
— Для начала таким, как ты. Или как Вадим Сергеев.
Вадим Сергеев был своеобразный парень — лихое и на редкость беспринципное перо.
— А чем тебе нравится Сергеев?
— Здорово пишет.
— Ясно, — кивнул я. — А жениха своего ты любишь?
— Хороший парень, — сказала она довольно безразлично.
Я снова кивнул — другого ответа я, пожалуй, и не ожидал.
— Ну, и когда вы поженитесь?
— Наверное, осенью. А может, зимой. Зимой ему квартиру дадут.
Я, немного помолчав, спросил:
— А какое место во всей этой конструкции должен был занять я?
— Гошка, ты дурак, — сказала она и на секунду прижалась щекой к моей руке, лежавшей на столе. — Неужели ты ничего не понимаешь? Я же могу влюбиться в тебя, как дура.
