— Никто не заставлял его убивать полицейского опасной бритвой. Неужели это не ясно?
— Дайте мне закончить. Рэмбо очень похож на меня, и я вел бы себя нечестно, если бы не признал, что симпатизирую ему и хотел бы, чтобы он спасся. С другой стороны, Господи, он же взбесился. Не надо было ему гнаться за вами, когда вы начали отступать. Большинство из этих людей умерли ни за что ни про что — ведь у него была возможность уйти. Это непростительно. Но несмотря на все это, я ему симпатизирую. Что, если я непроизвольно разработаю такой план его поимки, который позволит ему спастись?
— Вы этого не сделаете. Если он скроется от нас здесь, нам придется продолжать розыск, и погибнет кто–то еще. А вы уже согласились, что в такой же степени отвечаете за него, как и я. Поэтому, если он ваш лучший ученик, докажите это, черт возьми. Бросьте против него все, что только можете придумать. И если он все же уйдет от нас — ну что ж, вам не в чем будет себя упрекать, и вы сможете вдвойне им гордиться. Так что по двум причинам вам не остается ничего другого, как помогать нам.
Траутмэн посмотрел на свою сигарету, глубоко затянулся и швырнул ее за борт грузовика.
— Не понимаю, почему я ее зажег. Я бросил курить три месяца назад.
— Не уклоняйтесь от темы, — сказал Тисл. — Вы будете нам помогать или нет?
Траутмэн взглянул на карту.
— Я вот о чем думаю… Через несколько лет подобный розыск даже не понадобится. У нас уже есть приборы, которые можно прикрепить к брюху самолета. Чтобы найти человека, достаточно пролететь над местом, где он предположительно скрывается, и прибор зарегистрирует излучаемую телом теплоту. Сейчас таких машин слишком мало. Нам сюда такую не дадут. Почти все они на войне. Но когда мы вернемся оттуда, ни один беглец от нас больше не скроется. И такой человек, как я, будет не нужен. Что–то кончается. А жаль. При всей моей ненависти к войне я страшусь того дня, когда машины заменят человека.
— Вы продолжаете уклоняться.
— Да, я буду помогать. Рэмбо необходимо остановить, и пусть это сделает такой человек, как я, который понимает этого парня и его боль.
Рэмбо поджаривал сову на костре. Вот до чего дошло, думал он. От ночевок в спальном мешке в лесу, гамбургеров с кока–колой в пыльной придорожной траве — к постели из хвойных веток в заброшенном руднике и старой сове без соли и перца. Не очень–то все это отличается от прежних ночевок в лесу, но тогда жизнь по минимуму казалась чем–то вроде роскоши, потому что он сам хотел так жить. Но теперь, возможно, ему долго придется жить вот так, и это действительно казалось минимумом. А скоро у него и это могут отнять, и останется лишь воспоминание о сносной ночи и жареной сове. О Мексике он уже не думал. Только о том, чем накормить себя в следующий раз, на каком дереве поспать. День, ночь. День, ночь.
