Однажды главный редактор, Михаил Алексеевич Борисов, сказал: «Завтра поезжай на Старую площадь, в обком партии. Там тебе всё объяснят». И с не свойственной ему просительной интонацией добавил: «Постарайся, Толя». Я прихожу в указанный на пропуске кабинет, меня сажают за пустой стол, дают пачку бумаги, ручку и говорят: «Скоро День советской молодежи. Надо составить приветствие от Московского обкома партии. В нем должно быть то-то и то-то. А вы, молодой писатель, постарайтесь, чтоб получилось красочно». Я честно пыхтел целый день, написал два варианта, которые были моментально забракованы. Больше меня из обкома партии не тревожили.
По поводу просительной интонации главного редактора. Он был типичный номенклатурщик (после «Московского комсомольца» ушел на повышение — директором спорткомплекса «Лужники»), средненький редактор, но совсем не глупый администратор. Несмотря на свойственный тогдашнему комсомольскому руководству антисемитизм, держал на должности ответственного секретаря человека с шокирующей фамилией Шляхтерман. Почему? Со Шляхтерманом он был спокоен — тот ни малейшей идеологической ошибки не допустит.
По традиции каждый зав. отделом должен был по очереди писать передовицы. Никто не отказывался, ибо за них хорошо платили плюс какие-то выигрышные очки начисляли в отделе кадров. Юра Изюмов, зав. отделом рабочей молодежи, давал мне наглядные уроки: «Для передовой статьи необходимы три вещи — подшивка старых газет, ножницы и клей. В старых газетах находишь нужные фразы, вырезаешь их и наклеиваешь в определенном порядке. Всё».
Но я не мог такого себе позволить, я начинал писать и… застревал на половине первой фразы. Борисов довольно скоро убедился, что я абсолютно не способен писать официоз. Однако по поводу меня звонили из обкома, и он старался угодить начальству…
Я проработал в «Московском комсомольце» полтора года. И ни одной передовицы не осилил. Зато мне удавались критические статьи. Кажется, в истории советской журналистики не было ни одного фельетона про МХАТ. Кроме моего. МХАТ поставил пьесу о жизни современной молодежи. Не помню ни названия, ни ее автора. Я написал ехидную разгромную рецензию. И Борисов ее напечатал. Шляхтерман бегал по коридору и стонал: «Какая же это рецензия? Это фельетон! Разве можно так нападать на МХАТ, храм театрального искусства?» А Борисов победно усмехался: дескать, подумаешь, храм. Вот мы какие смелые!
Явно с подачи Борисова меня пригласили в горком комсомола на просмотр студенческого спектакля. В маленьком зале актеров было в три раза больше, чем зрителей. Студенты уныло продекламировали текст, видимо, догадываясь, что их ожидает. Я решил поломать заготовленный сценарий и первым взял слово. Говорил примерно так: «Ребята, вы думаете, что вас сейчас начнут ругать за пессимизм, мрачный взгляд на жизнь и прочее. Ваша беда в том, что вы неоригинальны. Вам кажется, что до вас никто не рассказывал про несчастную любовь, про неотвратимость судьбы? Эти темы были очень модны и в мировой, и в русской литературе. Вы когда-нибудь читали Метерлинка или Надсона? Ну да, в школе этих авторов не проходили, так пойдите в библиотеку, возьмите их книги. Надо больше читать. Если бы вы знали, что про это сто раз написано, у вас бы и спектакль получился другим».
