Потом было какое-то общее собрание в институте, и вдруг кто-то из студентов сказал: «Вы не заметили, что у нас есть такой студент, Анатолий Гладилин, который получает писем больше, чем все остальные студенты института вместе взятые?» А на адрес Литинститута если приходили письма, то они обычно лежали на отдельном столе. И все студенты, приходя на занятия, смотрели, есть тебе письмо или нет. И вот после «Хроники» каждый день писем мне приходило больше, чем всем остальным студентам. А им писали, естественно, не читатели, им писали родственники, любимые девушки, товарищи по армии — тут можно фантазировать.
Короче, говоря сегодняшним сленгом, я ничего еще не просек. Но однажды меня вдруг пригласили выступить с писательской бригадой в каком-то студенческом клубе. Я сначала подумал — зачем мне это? Но мне сказали, что заплатят 15 рублей. Для бедного студента — большие деньги. У нас стипендия была 22 рубля. И я поехал в этот клуб. Писательская бригада села в президиум, а я решил, что мне нечего делать на сцене, я сяду вместе со студентами. Ну, вызовут выступать — выйду. Сижу, смотрю, все как обычно: на сцене кто-то говорит, а студенты слушают вполуха, читают книжку или журнал или кроссворды решают. Потом объявляют: «А теперь выступит Анатолий Гладилин, автор…» Не успели даже сказать, автор чего, — зал вдруг встал и начал аплодировать. Бросили книжки, кроссворды, а я еще не вышел на сцену. Стал я что-то говорить, нес, наверное, какую-нибудь ахинею, но принимали каждое слово буквально на ура, была какая-то такая реакция зала, для меня совершенно неожиданная и фантастическая, что после этого я понял: да, видимо, моя «Хроника» имеет успех.
И еще по поводу денег. Заплатили мне за «Хронику» по самой низшей ставке. То есть в два раза меньше, чем обычным авторам. Опять же из принципа, что зазнаюсь. То есть вели воспитательную работу. А я, можно сказать, глава молодой семьи, мне деньги нужны. И за книгу, которая потом была издана, через два года, в «Советском писателе», тоже заплатили по самой низшей ставке из того же принципа — дескать, молодой, и нечего его баловать.
Письма от читателей, которые я получал за «Хронику», я хранил в большом-большом мешке. Через двадцать лет, когда я уехал в эмиграцию, мешок остался на квартире у мамы, где жила моя сестра. А тогда, после моей первой речуги в студенческом клубе, я еще год с охотцей выступал перед читателями и уже предвидел реакцию зала. Однажды я даже расстроился, потому что один, как мне показалось, очень серьезный молодой человек сказал: «Вы знаете что, Толя: обидно, но я никогда больше не буду читать ваши книги, потому что такую вещь, как „Хроника“, вы больше не напишете, лучше такой книги написать невозможно. Так что, извините, больше я вас читать не буду». Вот так вот.
