— А за детьми смотреть, а есть кто будет варить?
— Ну, племянницу возьми.
— Племянница у тебя же на работе.
— Зачем же ты пускаешь ее ко мне, когда своя работа есть?
— А есть что будем?
— Ну, сам, наконец…
— Да, так и буду время вести, а за полку, за сенокос когда примусь?
— Кто тут виноват, что раньше не начал.
— Коли же раньше? Кончил яровое, лес стал рубить, лубки надрал, намочил. Потом навозил маненько лесу да вот и стал парить.
— Да много ли времени надо, чтобы раскидать твой навоз?
— Тут немного, там немного, а поглядишь — оно и все. А пища-то — водица да хлебец. Не больно-то тут наворотишься.
— Просто у тебя упрямство одно. Времени всего-то два-три часа уйдет у тебя, а забываешь то, что за эти два часа двадцать рублей лишних получишь, как уродит.
— Даст господь, так уродит, а не даст, хоть насквозь ее пропаши, — ничего не будет. Мы-то своим умом и так и сяк, а господь все своею милостью ведет.
— Ну, это все очень хорошо, а все ж таки прошу тебя, раскидай навоз как следует. Ну, для меня сделай.
У Федора суровое лицо разглаживается, он улыбается, отпрукивает лошадь и лениво идет к шабру за вилами.
К другому, вроде известного лентяя Трофима Васю-шина, подъедешь, уже на другой лад говоришь:
— У меня с тобой короткий, Трофим, разговор будет: или делай как люди, или только ты меня и видел.
— Да ведь я, кажись, не хуже людей.
— Не хуже, а это что?
И начну ему отпевать. Кончу и опять:
— Так и запиши: не будешь делать как надо, только и видел меня.
Трофим понимает мой намек, — он хочет звать меня в крестные, когда хозяйка, бог даст, родит. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходит до самых ушей, и он добродушно-снисходительно говорит:
— Ну, уж ладно. Еду дальше.
— Поглубже, Петр, поглубже.
Петр рад отдохнуть. Он не спеша останавливает лошадь, снимает шапку, говорит сначала: «Здравствуй, батюшка» — и тогда уж отвечает:
— Сила не берет. И рад бы глубже взять, да лошаденка не терпит. Одна, сердечная. Зиму всю на соломке, весну всю в пашне, потом лес, без передышки опять за работу — все животы подвело. Видим мы все, сударь, что ты шибко об нас заботишься, да сила нас не берет, Видно, не мимо бают старые люди: «Сам плох — не поможет и бог».
— Ты что ж это панихиду по живом-то начал? Бога гневить не за что, — идет все, слава богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.
— Конечно, нельзя.
— Потихонечку и пойдешь,
— Дай бог, дай бог.
Кончилась пашня, наступил сенокос; за сенокосом пошло жнитво. И оно почти уж закончилось.
