Мадемуазель Элен обвиняла меня в том, что я ужасная эгоистка, ей доставляло удовольствие заставлять меня просить у нее прощения. Она с большим рвением относилась к тому, что считала своими обязанностями, но о педагогике имела смутное представление, а потому ее усилия большей частью были бесполезны. В другой сфере деятельности, особенно когда она стала работать по линии Красного Креста, где достигла высокого положения, ее способности явно могли найти лучшее применение.
Иногда она брала меня с собой в больницы и учила вглядываться в людские страдания и не бояться — за этот урок впоследствии я была ей очень благодарна. К тому же она была доброй, отзывчивой и очень религиозной. Каждое утро, помолившись, она читала главу из Библии; книга была потрепанной, с многочисленными пометками и вложенными пожелтевшими фотографиями умерших родственников. Один вид этой книги заставлял меня смягчаться, даже когда я была на нее зла. Она потеряла родителей и старшего брата, и, несмотря на наши размолвки, я сочувствовала ее одиночеству.
В 1901 году отец решил, что пора найти наставника для моего брата, который рос исключительно под женским влиянием. Его выбор пал на генерала Лейминга; он уже воспитал одного из наших кузенов и его хорошо знала моя гувернантка. Весной генерал переехал к нам с женой и маленьким сыном и поселился в апартаментах, примыкающих к комнатам Дмитрия.
Вначале я очень переживала из за этого, но, как оказалось, нововведение не отдалило нас друг от друга, чего я очень боялась.
Мы с братом продолжали вместе играть и проводить свободное время, а генерал, который принимал участие в наших развлечениях, скоро завоевал наше полное доверие. (Это тут же вызвало очередные объяснения с бедной мадемуазель Элен, которая мучила меня и сама мучалась из за своей ревности.)
В квартире Лейминга, где нас всегда принимали с радостью, я и Дмитрий впервые увидели, что такое настоящая семейная жизнь, о которой мы прежде не имели понятия. Отношения между генералом и его прелестной темноглазой женой, атмосфера, наполненная нежностью и привязанностью, были для нас открытием. Часто по вечерам после уроков мы сидели в их маленькой столовой вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, над которым уютно светила лампа. Перед нами стояло блюдо сушеных фруктов и орехов, и мы спокойно беседовали на самые разные темы. Можно было говорить обо всем, не опасаясь задеть чрезмерно чувствительную душу. На наши вопросы давались ясные ответы, терпеливые объяснения; не было резкого тона, как у тети или моей гувернантки, которые часто говорили: «Это не твое дело, иди играй, не задавай таких вопросов». Когда наступало время ложиться спать и за мной приходила мадемуазель Элен, я внезапно испытывала замешательство, как будто совершила какую то провинность, и молча следовала за ней по лестнице в свою комнату.
