— Ну же, Жо, — тихо шептал он, — не плачь... Слезами горю не поможешь... Слышишь, Жо, что я тебе говорю? Ну иди... иди к себе...
Он проводил сестру в ее комнату и уложил на кровать. Однако Жока рыдала все сильнее. Эндре хотел дать ей таблетку успокоительного — она оттолкнула его. Он попробовал сделать ей влажный компресс на сердце, но и это не дало желаемого результата. В конце концов пришлось вызвать врача, который сделал Жоке укол, однако и после укола она заснула не сразу.
Похороны состоялись в среду на Фаркашретском кладбище. Погода в тот день выдалась словно по заказу. С безоблачного неба ярко светило зимнее солнце, и снежные шапки на могилах в его лучах казались безукоризненно белыми шелковыми накидками, украшенными мириадами сверкающих снежинок.
Траурный зал на несколько сот человек был не в состоянии вместить всех желающих, пришедших проститься с бедняжкой Варьяшне, и множество народа осталось на заснеженном дворе. Венков и цветов нанесли столько, что ими был усыпан весь гроб и постамент, на котором он покоился. Светильники на стенах и канделябры, стоявшие по углам постамента, освещали траурные одеяния и лица убитых горем родственников и знакомых.
Эндре, словно в карауле, неподвижно застыл у изголовья, сосредоточенно глядя в красивое, но такое печальное лицо матери. Затем его взгляд скользнул по фигуре отца, который стоял по другую сторону гроба и машинально кивал, отвечая на соболезнования, высказываемые друзьями и знакомыми. Жока, вся в черном, вместе с ближайшими родственниками стояла возле стены. Страдания сделали ее еще более красивой. Она тихонько переговаривалась с дедом Альфредом Шпитцером, который приехал из Парижа, чтобы проводить в последний путь свою дочь. Худая, казавшаяся прозрачной тетушка Ольга плакала, вцепившись в руку мужа.
По другую сторону гроба, как раз напротив них, сидели дед и бабка из Цибакхазы. Они молча разделяли печаль своего сына, а много пережившая на своем веку старушка мысленно взывала к господу богу, чтобы тот не оставил своими милостями ее дорогое чадо. «Господи, — молила она, — успокой его, ниспошли ему твердость, не допусти, чтобы он страдал так ужасно...» Кальман, второй ее сын, поддерживал старушку костистой тяжелой рукой.
Мысли в голове у Эндре крутились с невероятной быстротой, никогда раньше они не перескакивали так с одного на другое, как в эти минуты. Он замечал самые незначительные жесты родственников, малейший трепет полуопущенных ресниц, подрагивание губ и дорожки, проложенные по щекам пробитыми слезами. Из репродуктора лились звуки моцартовского «Реквиема», но музыка почему-то не мешала Эндре — он отчетливо слышал даже то, о чем перешептывались родственники.
