Запись и расшифровка сообщения производятся одним и тем же прибором. Дешифратор подключен к телевизору с передней стороны. По виду он всего лишь отживший свой век плеер, однако под его изрядно поцарапанным пластиком скрыты относительно новые модули, скомбинированные друг с другом. Во времена, когда на работу в городах Востока отправлялись агенты моего типа, умельцам в Центральном ведомстве еще многое дозволялось. То была золотая осень искусников и виртуозов. Куль объяснял тонкости устройства прибора чуть ли не с восторгом педанта, и мне работа с дешифратором по сей день доставляет немалое удовольствие. Вслушиваясь в текст рекламного ролика, звучащий с телеэкрана, я=Шпайк ни разу не смог выделить то, что предназначалось только мне. Дешифратор записывает текст всего ролика и расшифровывает отрезок с секретной информацией одновременно с записью. Звучание оригинала, теперь уже в качестве копии на кассете, обрывается сочным чмоканьем, и истонченный электроникой голос сообщает, чего ожидает от меня Центр. Это слова Куля в цифровой обработке. Хотя регистр до смешного высок и все звучит как-то технически гнусаво, последние рудименты естественной интонации выдают Куля со всем своеобразием его речи.
Лизхен достает из-под кресельной подушки пульт дистанционного управления и включает телевизор. Мы чуть было не прозевали увертюру. Гимн заходится последними задорными тактами и заканчивается шипящим тушем литавр. Появляется Хайнц. Как всегда в начале передачи, камера показывает его снизу и наискось. Он виден на экране от нижнего края нагрудника до середины лба. В кадре никогда не бывает ступней Хайнца, колени можно узреть редко, собственно, только тогда, когда в подкрепление какой-нибудь особо смачной шутки он бьет себя ручищами по ляжкам. Лишь по мере того как передача близится к апогею, камера поднимается дальше вверх, являя зрителям лютиковую желтизну его густых, зачесанных на левый пробор волос. Лизхен понимает, что говорит Хайнц, это давно вне всякого сомнения. И меня она понимает, независимо от того, обращаюсь ли я к ней, что случается редко, или бормочу себе что-нибудь под нос, непроизвольно переходя на родной язык. Никогда я=Шпайк не пытался научить чужого, порожденного этим городом ребенка моему кондовому немецкому. То немногое, о чем надо было договориться в первые дни нашего сосуществования, формулировалось мною на привычном пидди-пидди. И поведение Лизхен показывало, что язык, которым каждодневно пользуются жители города, она легко понимала и в моей артикуляции. То, что Лизхен почти не удостаивала меня ответами и редко о чем-нибудь спрашивала, было мне, в общем, на руку, и я=Шпайк никогда не задавался целью разгадать причины ее молчаливости.
