Двойная шкала существования — для себя и для окружающих — почти во всем определяет собою викторианское бытие, каким его показал Уилки Коллинз. Почти всем действующим лицам романа, исключая, пожалуй, закованных в броню неприступной добродетели, как хозяйка гостиницы миссис Инчбэр, или в броню глупости, как богатая вдовушка леди Гленарм, приходится жить с оглядкой на вездесущее «общественное мнение». Всем правит пресловутый снобизм, это, можно сказать, инстинктивное, превратившееся в безусловный рефлекс внутреннее ощущение своего точного места на социальной лестнице, позволяющее третировать тех, кто стоит хотя бы ступенькой ниже, и почитать стоящих выше — вопреки логике, здравому смыслу и даже собственным интересам: «Пусть другие народы делают у себя революции! Пусть свергают своих аристократов! Английская знать пребудет вечно в сердцах простых англичан!»
Сформировавшийся как модус социального поведения много раньше, снобизм расцвел пышным цветом именно в викторианскую эпоху, которая ему особо благоприятствовала и способствовала превращению снобистского мировосприятия в «стержень» национального характера. Многосторонний художественный анализ этого социально-психологического феномена предпринял Теккерей в сатирической «Книге снобов» (1846–1847), где вывел на обозрение галерею снобов, представляющих все уровни общественной иерархии. Блестящие в своем роде образчики снобизма дал и Коллинз в этом романе, например, тип старого слуги. Бишопригс в полном смысле дитя своего времени и среды: «В столкновении с этим жестоким миром у него выработался характер, являющий собой соединение двух крайностей: угодливости и независимости, бывших, в сущности, двумя сторонами одной медали, — такой тип, пожалуй, нигде, кроме Шотландии, и не встретишь. Чудовищное природное бесстыдство, которое скорее забавляло, чем могло оскорбить; бесконечное лукавство, выступающее под двойной маской чудачества и пристрастия к прибауткам, — вот из чего складывался характер гостиничного слуги…»
Бесспорно хороша и леди Ланди, вдовая мачеха одной из двух главных героинь, — образ, достойный Теккерея и созданный, возможно, не без его влияния. По крайней мере, палитра изобразительных средств Коллинза напоминает здесь теккереевскую, и ведущим приемом выступает последовательное ироническое обыгрывание полнейшего несоответствия самооценок персонажа его истинной сущности: «Спроси ее сейчас, кого она считает самой блестящей женщиной в Англии, она бы обратила свой взор внутрь — и увидела бы, словно в зеркале, ярчайшую звезду, леди Ланди из Уиндигейтса». Духовное ничтожество законченной снобки, как убедится читатель, подчеркнуто контрастом между «высоким штилем», к которому прибегает автор, повествуя о даме, каковая «была угрожающе переполнена добродетелями», и не отвечающим этому стилю предметом изображения: «…леди Ланди являла собой самое грандиозное зрелище из всех, известных в истории человечества, — Британская Матрона на своем царском троне, вопрошающая мир: когда еще земля произведет столь совершенное творение, подобное мне?» Этой же художественной задаче служит и тактично, однако с той же иронией прослеженная в романе закономерность, в согласии с которой внутренняя жизнь леди Ланди питается отнюдь не духовными ресурсами личности, но внешними стимулами, будь то принятые в «обществе» и воспринятые персонажем стереотипы поведения и мышления — или модные туалеты: «…посмотрев в зеркало, она увидела совершенство изящества и добродетели, неотразимое в новой французской шляпке».
