Такое впечатление, по крайней мере для русского читателя, закономерно: в двух отлично ему известных романах Коллинза изложение ведется не от третьего лица, но разбито на части, каждая из которых доверена какому- нибудь из персонажей, то есть рассказ идет от первого лица. Эта структура ставит известные границы авторскому своеволию и требует определенного уровня индивидуализации характеров «рассказчиков» (каковой уровень, впрочем, отнюдь не вступает в противоречие с их «юморами»),
У романтических героев — свои «юморы», в которых чудачества замещены гипертрофированными страстями. Поэтому каноны просветительского романа прекрасно уживаются в творчестве Коллинза с принципами изображения, свойственными романтизму. Просветительский рационализм даже помогал ему избегать крайностей романтической методы, готовой поставить знак равенства между исключительным и сверхъестественным. Вслед за мастерицей «готического» романа Анной Радклиф он предпочитал по возможности обходиться без мистики. Необъяснимое, исключительное, шокирующее, из ряда вон выходящее он трансформировал, давая ему вполне материальную мотивировку и тем самым включая в реальность. Так что установки просветительские и установки романтические пребывают у него в творческой гармонии.
Однако новая социальная реальность века победившей научной революции, завершения строительства Британской империи, невиданного накопления капиталов и неслыханного обнищания низов порождала новое национальное самосознание, видоизменяла национальный характер, требовала более глубокого, философского и неоднолинейного взгляда на личность, общество и их взаимодействие. Перед литературой как формой общественного сознания возникли задачи, с которыми традиционная эстетика справиться не могла, которые предполагали для их художественного решения иной, аналитический и психологический, подход. В литературе все большее значение приобретал не «юмор», не тип, а характер, включающий помимо того и другого еще и неповторимо личностное, индивидуальную микровселенную, в которой способны уживаться несовместимые по законам логики и нормативной морали качества. К созданию таких характеров шли великие современники Коллинза, и более широкий, по сравнению с предшественниками, взгляд на человека позволял им глубже постигать природу общества, проникать в законы, им управляющие. Панорама бытия в книгах Диккенса или Теккерея приобретала объемность, многомерность и историческую полноту, чего нельзя сказать о творчестве Коллинза. Причина тому не в недостатке социально-критических мотивов — они у него есть и звучат порою остро и злободневно, — и не в том, что он был глух к запросам времени, а в направленности его дарования и масштабе художественного мышления.
