— Да никак. Идут из рук вон плохо! — откликнулся старый преподаватель. — В моем классе риторики осталось всего три ученика! Полный упадок! Нас распустят, и правильно сделают!
— Вас уволят! — воскликнул Мишель.
— А что, об этом уже поговаривают? — спросил Югнэн.
— Да, безусловно, — откликнулся Ришло. — Прошел слух, что по решению общего собрания акционеров с тысяча девятьсот шестьдесят второго года все кафедры словесности упраздняются.
«Что станет с ними?» — подумал Мишель, глядя на девушку.
— Не могу поверить, — проговорил, нахмурившись, дядюшка Югнэн, — они не посмеют!
— Посмеют, — отозвался Ришло, — и это к лучшему! Кого нынче интересуют греческий и латынь, годные лишь на то, чтобы поставлять корни для новых научных терминов! Ученики больше не понимают эти чудесные языки; тупость подрастающего поколения мне отвратительна, я просто прихожу в отчаяние!
— Не может быть, что в вашем классе осталось всего три ученика! — воскликнул юный Дюфренуа.
— Да, три, и те лишние! — в сердцах проговорил Ришло.
— К тому же они бездельники, — добавил Югнэн.
— Первостатейные лентяи, — отозвался господин Ришло. — Подумать только, недавно один из них перевел: jus divinum как jus divin![146]
— Божественный сок! — воскликнул дядюшка. — Да это готовый поклонник Бахуса![147]
— Ну а вчера! Только вчера! Horresco referens,[148] догадайтесь, если только сможете, как другой ученик перевел стих из четвертой песни «Георгик»: «Immanis pecoris custos…»[149]
— Мне кажется… — промолвил Мишель.
— Я сгораю от стыда, — перебил его Ришло.
— Подождите, — вмешался Югнэн, — сначала скажите, как переведен этот пассаж в году от Рождества Христова тысяча девятьсот шестьдесят первом?
— «Надзиратель ужасающей дуры», — выдавил из себя старый преподаватель, закрыв лицо руками.
Дядюшка Югнэн не смог удержаться и громко расхохотался. Люси отвернулась, чтобы скрыть невольную улыбку. Мишель печально глядел на нее, а смущенный Ришло не знал, куда деваться от стыда.
— О, Вергилий! — воскликнул дядюшка Югнэн. — Мог ли ты представить себе что-либо подобное?
— Теперь вам ясно, друзья мои, — вмешался Ришло, — уж лучше не переводить вовсе, чем переводить так! Да еще в классе риторики! Нас распустят — и правильно сделают!
— Но что тогда будет с вами? — спросил Мишель.
— А это, друг мой, уже другой вопрос, но не сейчас же нам решать его! Мы собрались здесь, чтобы приятно провести время…
— Тогда давайте обедать, — предложил хозяин.
Пока накрывали на стол, Мишель вел с мадемуазель Люси милую и незатейливую беседу, полную очаровательных глупостей, за которыми иногда проглядывала подлинная мысль. В свои шестнадцать лет мадемуазель Люси была вправе считать себя более взрослой, чем Мишель в свои девятнадцать, но показывать это не стремилась. Однако тревога за будущее, омрачавшая ее чистое личико, придавала серьезность всему ее облику. Она беспокойно поглядывала на дедушку Ришло — в нем заключалась вся ее жизнь.
