Глава III
В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ ПРАКТИЧНОЕ СЕМЕЙСТВО
Наконец-то молодой человек прибыл к своему дядюшке, господину Станисласу Бутардэну, банкиру и директору Общества парижских катакомб.
Сия важная персона обитала на улице Империаль в великолепном особняке — тяжеловесном сооружении дурного вкуса, продырявленном множеством окон; то была настоящая казарма, превращенная в частное жилище, угрюмая и приземистая. Весь первый этаж и флигели особняка занимали конторы.
«Так вот где пройдет вся моя жизнь! — думал Мишель, не решаясь переступить порог. — Неужели у этих дверей мне придется оставить всякую надежду?»
У него возникло непреодолимое желание бежать куда глаза глядят, но он справился с собой и нажал кнопку электрического звонка. Ворота распахнулись, повинуясь невидимому механизму, и, пропустив посетителя, сами же закрылись.
Через просторный двор можно было попасть в конторы, разместившиеся по кругу под общей крышей из матового стекла. В глубине виднелся громадный гараж, где несколько газ-кебов ожидали приказа своего хозяина.
Мишель направился к подъемнику, представляющему собой нечто вроде комнатки с обитым материей круговым диваном вдоль стен; там неотлучно дежурил слуга в оранжевой ливрее.
— Месье Бутардэн у себя? — спросил Мишель.
— Месье Бутардэн только что сел за стол, — отозвался лакей.
— Соблаговолите доложить о месье Дюфренуа, его племяннике.
Слуга дотронулся до металлической кнопки, видневшейся среди деревянных инкрустаций, и подъемник плавно взмыл на второй этаж, где и была столовая.
— Месье Дюфренуа, — объявил лакей.
Господин Бутардэн, госпожа Бутардэн и их сын сидели за столом. Появление молодого человека было встречено гробовым молчанием. Для него был уже накрыт прибор. Обед только начался, и по знаку дяди племянник занял за столом свое место. Никто с ним не заговорил. Здесь явно знали о его бедственном положении. К еде Мишель так и не притронулся.
Трапеза напоминала поминки. Слуги бесшумно сновали, блюда доставлялись с помощью специальных бесшумных подъемников, скользящих в шахтах, пробитых в толще стен. На обильных яствах, казалось, лежала печать скаредности: гостей угощали как бы по необходимости. В этой печальной, нелепо раззолоченной зале ели торопливо и без всякого удовольствия, словно еда являла собой не наслаждение, а бесконечный труд ради насыщения. Задумавшись, Мишель внутренне содрогнулся.
За десертом дядя наконец заговорил:
— Завтра поутру, сударь мой, нам следует побеседовать.
