Потому что Сью больше не было среди живых. Андрей знал. Действительно знал. И это знание делало слова ненужными.
Он методично заглянул в санузел и в совсем крошечную комнатку, которую Сью использовала как шкаф, и только потом открыл дверь в другую комнату, жилую. То есть — бывшую прежде жилой.
И не смог удержать возгласа.
Сью превратила комнату в студию. Бог весть каким образом и куда ей удалось вытащить всю мебель. Комната была пуста… то есть лишена предметов быта — и заполнена рисунками Джера.
Стены были сплошь завешаны листами плотной кремовой бумаги. Андрей помнил эту бумагу. Он рисовал на ней — когда был Джером.
Нет, не так.
Они вместе со Сью рисовали на ней. Когда были Джером.
Они — им. Единственным и единым…
Снова при столкновении с рисунками Джера Андрей испытал щемяще-двойственное чувство. Вот приоткрытая дверь, а рядом с ней бабочка, и непонятно, хочет она влететь или только что вылетела оттуда, с той стороны… Андрей помнил, как его рука выводила эти линии, — помнил одновременно смутно и горячечно-ярко, как гриппозный сон, и от мучительной остроты ощущения ему хотелось сорвать рисунок со стены, разорвать его, растоптать — и в то же время хотелось рассматривать его бесконечно, впитывая очертания и цвет, вживаясь в картину, проходя сквозь нее… туда…
Андрей поймал себя на том, что обводит пальцем контур бабочки, и засунул руки в карманы, поглубже.
Сью сделала из комнаты святилище Джера — крошечную часовенку в отличие от того помпезного храма, где они с Андреем поссорились в первый и последний раз. Но и там, и здесь Андрей чувствовал себя одновременно приверженцем этой безумной веры — и еретиком; инквизитором — и его жертвой. Он задыхался от любви и ненависти к Джеру, и в один бредовый миг у него мелькнула мысль поджечь квартиру Сью, а затем и музей Джера, убить долговязого психа-хранителя, а Сью…
Он опомнился.
Сью мертва.
Ее больше нет и не будет. Ее не вернешь. Она растворилась в джере.
Надо совершить то, зачем он сюда пришел.
Медленно и методично Андрей стал снимать со стен листы с рисунками и складывать в сумку. Некоторые он рассматривал подробно, на другие бросал лишь беглый взгляд. Он приказал себе смотреть и видеть — но не чувствовать, и у него почти получалось.
Сью расположила картины по часовой стрелке, от первого джера ко второму и так дальше. Бабочки, лимонные и оранжевые, порхали по листам на левой от входа стене. Стену напротив занимали двери, с бабочками и без, дверей было много — в отличие от следующего за ними дождя. Но и дождь, косой и пунктирный, фиолетовый и багровый, был здесь тоже, а справа от него царила мертвая роза… Андрей чуть не закричал, когда увидел собственное лицо, обрамленное черными лепестками и сухими колкими шипами в нечаянном подобии тернового венца.
