Когда Билл выставил наконец "Гензеля и Гретель", вокруг работ разгорелся нешуточный скандал. Дирижировал им не кто иной, как Генри Хассеборг, написавший для журнала "Обозрение сцены и искусства" (сокращенно "ОСИ") статью под заголовком: "Прищур лощеного женоненавистника". Билла обвиняли в том, что он-де "щеголяет в расхристанном виде знойный мачо, он же по совместительству Великий Абстракционист-Экспрессионист, и все на потребу богатым европейским коллекционерам". Выставку Хассеборг предал анафеме, сперва назвав работу Билла "легковесным и поверхностным иллюстрированием", а потом и вовсе объявив ее "самым вопиющим воплощением женоненавистничества в истории современного искусства". И далее на протяжении трех мелко набранных столбцов он кипел, клокотал и плевался ядом. Статья сопровождалась фотографией Билла в темных очках, на которой он выглядел как голливудский секс-символ. Билл не верил своим глазам. Вайолет плакала. Эрика об авторе статьи иначе как о "брызгающем слюной самовлюбленном мерзавце" не отзывалась. А Джек покатывался со смеху:
— Нет, ты представь себе, и этот мозгляк теперь рядится в платье феминиста, каково?! Кто бы говорил про потребу публике, а?
Мне же казалось, что Хассеборг специально ждал момента, чтобы ударить в спину. К тому времени, как статья вышла в свет, имя Билла Векслера стало достаточно хорошо известно, чтобы набить кое у кого оскомину. Увы, зависть и злоба — неизменные спутницы славы, даже если слава отнюдь не вселенская. И не важно, где она приходит к человеку: на школьном дворе, в зале заседаний, в университетской аудитории или выставочном зале. За стенами галереи имя Уильяма Векслера практически ничего не говорило людям, но в замкнутом, почти кровосмесительном кругу коллекционеров и галерейщиков Нью-Йорка его звезда восходила, и даже крохотного лучика оказалось достаточно, чтобы вызвать у Хассеборга и ему подобных нестерпимую резь в глазах.
В будущем Биллу предстояло с завидной регулярностью вызывать ненависть у людей, которых он знать не знал, и всякий раз он оказывался к этому не готов и безумно пе реживал. Ему не могли простить, что он так хорош собой, но это еще полбеды. Как правило, посторонним, сиречь журналистам, каким-то образом удавалось нащупать его кодекс чести, эту исступленность единственно верного шага, не ведавшую компромиссов. В глазах некоторых, по большей части европейцев, это придавало ему романтический ореол — надо же, какой интригующе-загадочный гений! Другие, по большей части американцы, эту незыблемость принципов воспринимали как пощечину. Для них она, прежде всего, была свидетельством того, что "малый — то с приветом".
