Значительное место в книге занимали подлинные истории, их-то читать мне было интереснее всего. Например, семилетний толстун Реймонд в беседе с психиатром сказал, что его тело сделано из студня, и если кожу вдруг что-то повредит, то внутренности вытекут наружу. Девушка по имени Бернис месяц за месяцем сокращала объемы потребляемой пищи, пока вся ее еда не свелась к одной изюминке. Она разрезала ее ножом на четыре части и рассасывала каждую четвертушку, а потом, часа через полтора, когда последняя крошка исчезала у нее во рту, заявляла, что "совсем объелась". Другая девушка, Наоми, приходила в гости к своей матери, чтобы наедаться до отвалу. Сперва за кухонным столом она жадно заглатывала огромное количество пищи, а потом вызывала у себя рвоту. Все содержимое желудка отправлялось в пластиковый пакет. Позже мать находила полиэтиленовые мешки с рвотой, тщательно завязанные и рассованные по всему дому. А вот Анита боялась, что ей в пище попадутся комочки, поэтому посадила себя на жидкую диету. Через какое-то время она поняла, что жидкость должна быть чистой, прозрачной и бесцветной, и разрешала себе пить только воду и диетический спрайт, в котором всего одна калория. Когда она умерла, ей было пятнадцать лет.
Разумеется, мне и в голову не приходило, что подобные поведенческие странности могут иметь какое-то отношение к Марку, но вместе с тем я иногда спрашивал себя: а может, он солгал про пончики просто из-за комплекса вины, потому что переживал, что съел их? Вайолет подчеркивала, что зачастую люди, в целом бескомпромиссно правдивые, говоря о еде, начинают лгать, если в их отношение к ней вторгается хоть какая-то патология. Я вспомнил коричневое блюдо с бобами и вялые овощи, которые Люсиль подавала на стол в первый вечер нашего знакомства, и сам не знаю почему, рядом с этим вдруг мелькнула другая картинка: журнальный столик у нее в квартире, где я был всего один раз, и там, в стопке разных изданий, на самом верху, — несколько номеров журнала под названием "Профилактика".
Если сначала Эрика отвечала мне незамедлительно, то теперь интервал между письмами мог растянуться на две недели, а я с замиранием сердца ждал и ждал. Тон писем тоже изменился. Они по-прежнему были прямыми и честными, но в них не чувствовалось потребности излить душу. Большую часть из того, о чем писала Эрика, она наверняка рассказывала доктору Рихтер, своему психиатру, психоаналитику, психотерапевту, — назовите, как хотите, — которого исправно посещала дважды в неделю. Кроме того, у нее сложились очень теплые отношения с Ренатой Допплер, молодой преподавательницей, работающей у них на кафедре, известной как автор большого количества научных статей о порнографии. Эрика наверняка многое ей рассказывала, и еще я знал, что она часто звонит Биллу и Вайолет. Я гнал от себя мысли об этих телефонных разговорах. Я гнал от себя мысли и о том, что Билл и Вайолет слышат в трубке голос моей жены. Мир, в котором жила Эрика, становился все шире, и по мере того, как он рос, мне отводилось в нем все меньше и меньше места. Я это хорошо понимал. И тем не менее иногда в письмах мелькала фраза-другая, в которой прорывались забытые чувства, и я цеплялся за эти слова, как утопающий за соломинку.
