Я то засыпал, то просыпался. Когда засыпал, мне снилась весело смеющаяся Манзура, которая громко говорила: «Зачем мне ваша Москва, зачем ваш ложный мир и ложные ценности! Я счастлива тут, у себя в горах!». И всё это отзывалось громким эхом от заснеженных вершин.
Я окончательно проснулся, когда машину сильно тряхнуло, и в свете фар я заметил памятник старому автомобилю на постаменте и понял, что мы въезжаем в Хорог.
Через месяц Оливер уехал к себе на родину. Некоторое время мы с ним переписывались, и в своих письмах он часто спрашивал меня, не повстречался ли я снова с Манзурой. Я отвечал ему, что нет, не встречал её больше. Она для меня, как и для него, навсегда осталась в той заоблачной стране.
Иногда мне всё это кажется сном, но письма Оливера подтверждают, что это действительно было, ведь не мог нам обоим присниться один и тот же сон.
Я часто бываю на Памире, но никогда и никого не спрашиваю о Манзуре. Пусть всё останется так как есть, словно волшебная встреча. С тех пор каждая снежная вершина напоминает мне Манзуру и кажется, что она и есть её отражение – символ чистоты и непорочности.
21 августа 2009 года
На том берегу Пянджа
В июле и на Памире среди величественных вершин, покрытых вечными снегами, становится немного жарко. И в эти дни мы с моим другом Гулобшо выходим к берегу реки порыбачить. У самого берега, на короткой зелёной травке, даже под солнцепёком тебе кажется, что сидишь в комнате с кондиционером. Прозрачная и холодная вода реки Шарвидодж, протекая через наш кишлак, вливается в реку Пяндж. Её талая вода берёт начало у высоких ледников и совершенно чиста. Мы её употребляем как питьевую. Думаю, мало на свете осталось таких мест, где можно без опаски пить природную воду. Точно такая же горная речка вливается в Пяндж со стороны Афганистана. В том месте, где мы обычно рыбачим, река сужается и на другом берегу хорошо виден афганский кишлак, состоящий из нескольких десятков глиняных домов, расположенный среди высоких пирамидальных тополей. От остального Афганистана он отрезан высокими горами. Скорее всего, этот кишлак существует сам по себе. От нас он отделён лишь рекой шириною около тридцати метров.
И к той прозрачной речке на афганской стороне почти каждый день приходят за водой.
В первый день нашей рыбалки к берегу подошли мальчик и девочка. Они погоняли ослика, по бокам которого висели два алюминиевых бидона, связанные коричневой верёвкой. Девочке было примерно лет одиннадцать-двенадцать, а мальчику, наверное, лет восемь. Волосы у неё были совершенно русые, заплетённые в две косички. Одета она была в коротенькое, до колена, платьице-курта красного цвета и такого же цвета широкие шалвары, а ноги были босые. На правой руке, на запястье, у неё был широкий, то ли медный, то ли латунный браслет. Мальчик же был одет в традиционную афганскую одежду «пираан-тумбан» (длинная рубашка с вырезами по бокам) и брюки-штаны. Одежонка у него была изношена до такой степени, что трудно было определить её цвет – то ли коричневая, то ли серая. Они остановились у речки и долго нас разглядывали: для них мы – люди из другого мира. У нас тут вдоль реки проложена асфальтовая дорога, и по ней носятся разные машины. В нашем кишлаке есть электричество и даже по ночам горит свет. А у них вместо дорог узенькие тропиночки, а вместо машин ослики да лошадки. По ночам в маленьких оконцах, залепленных грязным целлофаном, горят масляные светильники, да и то лишь у зажиточных.
