Следующие двадцать минут мы с Лилькой судорожно ползаем на коленях по полу вдоль вытянутого шнура, теребя пальцами каждый сантиметр, – ищем место обрыва. А Вова – бывший связист – стоит над нами, созерцая нашу суету с высоты своих двух метров, и нежно повторяет:
– Господи, как хорошо, когда женщины наконец-то занимаются делом.
Но вот телефон починен, связь восстановлена, все вернулось на свои места. Стрелки на часах тоже, кажется, нашли свое место на веки вечные – они просто приклеились к циферблату. Сдохли. Стоят на месте и не желают идти вперед. Время остановилось.
По радио передают: «Прорвано первое кольцо баррикад. 0.38 – трое убитых. 0.43 – четверо убитых». И еще что-то в том же роде. Боже! Какая разница, сколько убитых, а если среди них – мой? Боже! И ведь все только началось, ведь убивать продолжают! А если – мой! Я уже не могу ни думать, ни слушать. Я только молюсь. Лилька рядом – тоже. Потом радио отключается – «Эху» перекрыли кислород.
Потом как-то вдруг – мы сидим уже в комнате, на диване с ногами, и Лилька вслух читает Евангелие от Луки. Беру у нее книжку, продолжаю читать. Я произношу слова механически, не понимая их смысла, и вдруг этот смысл – родная, детская, много раз читанная Костьке на ночь сказка Рождества – начинает проступать сквозь мрак и ужас окружающей ночи. Понемногу отпускает, становится легче.
Звонит телефон. Это кто-то из Лилькиных знакомых, с площади. По его словам, там все не так страшно, у самого Белого дома жертв нет, критические столкновения были в туннелях. С этой информацией мы перезваниваем Ляле. Она в ступоре, разговаривает, как автомат: «Я сама знаю. Я выстрелов не слышу».
Меня, наверное, наконец пробирают Лилькины таблетки, потому что я вдруг чувствую в голове звенящую легкость, глаза закрываются, все плывет, и прямо так, как сижу, в кроссовках и джинсах, я отключаюсь, проваливаясь неумолимо в окружающую меня темноту.
