— Точно! — крикнул Кобельков, хлопнув Семечкина по спине, да так, что тот покачнулся и, недовольно поморщившись, поправил свой белый галстук.
Уфимцеву очень хотелось убедить брата, рассказать ему, как он ошибается, видя свое благополучие лишь в зерне на трудодни.
— Вот ты говоришь: мал аванс, — обратился он к нему. — И я говорю: мал, надо переходить на денежную оплату. А где взять денег? От того же животноводства! Будут корма — будет у нас и мясо, и масло, и шерсть, значит, будут и деньги колхозникам. Да не по пятьдесят копеек, а, может, по пять рублей. Гарантированных!
Максим снова безнадежно махнул рукой:
— Знаем... Слыхал.
Микешин посмотрел на братьев — на встревоженного Егора, на злого, нахмуренного Максима, — и решил их примирить.
— Послушай, Максим Арсентьевич, — начал он, — и вы слушайте. Хочу я вам одну сказку рассказать. Было, говорят, у мужика трое сыновьев. Ну, дело к старости, приболел он, сам работать не может, позвал их к себе и говорит: «Вот, детки мои милые, даю я каждому из вас по возу зерна, начинайте самостоятельную жизнь. Только чур — через год вернуть мне это зерно полностью». Хорошо. Послушались сыновья отца, взяли по возу зерна, начали самостоятельную жизнь. Долго ли, коротко ли время шло — проходит год, вызывает отец первого сына, спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, его на муку смолол, лепешки пек да с маслом ел, больно вкусные были лепешки! И все съел? — спрашивает отец. Нет, говорит, маненько еще осталось... Ладно. Вызывает он второго сына, спрашивает: а у тебя где зерно? Посеял, отвечает, урожая жду, уродится — верну долг, не беспокойся. Вызывает он третьего сына, опять спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, полвоза зерна продал да поросят купил, остатным зерном их кормил. А после свиней продал, три воза зерна купил. И тебе привез, за воротами стоит.
— Слыхал, Максим Арсентьевич, — запылал Кобельков. — Не дурак у мужика третий сынок был. Знал, откуда доходы бывают.
— Давайте, начинайте, — нехотя, сквозь зубы, проговорил Максим. — Хозяева!..
Он повернулся, взял лопату и пошел. Уфимцев смотрел ему вслед. Вся ссутулившаяся фигура Максима — в старом заношенном пиджаке, в лоснящихся на заду брюках и в широких кирзовых сапогах — выражала обиду.
Уфимцеву жалко стало брата, жалко и обидно, что тот не захотел понять его.
«Но нет, каков Векшин!» — снова подумал Уфимцев.
Он поднялся с бревна, скупо кивнул колхозникам, сказав: «Пока», торопливо завел мотоцикл. Подъехав к дороге, остановился на миг, посмотрел в сторону посветлевшего, ставшего близким леса, потом в сторону села, скрытого пригорком, и решительно повернул назад.
