Вышло так, что капитана Пинчбека пригласили на обед к губернатору, где он продолжил оплакивать судьбу своей несчастной супруги, и случилось это на следующий день после того, как нам пришлось держать ответ за вывеску с надписью «Напрасный труд». Это всё, что мне известно доподлинно, — а уж о чём там у них могла идти речь за уставленным длинными свечами столом под консоме из вомбата, мне остаётся только догадываться.
На следующее утро мне сообщили, что прибыл свежий указ, подписанный самим губернатором Артуром, о переводе меня и мистера Смерти, вся вина коего, видимо, состояла в том, что он имел глупость работать на топчаке в одной компании со мною, в тюрьму на острове Сара-Айленд, где нам предстоит провести ближайшие семь лет, ибо моего сотоварища дополнительно обвинили в отравлении ещё нескольких человек, а меня — беглеца, находившегося в розыске двадцать лет, — в заговоре с целью помешать отправлению правосудия путём присвоения чужого имени.
К сему присовокупили бунт и мятеж, оскорбление национального флага, и прочая, и прочая — преступления, совершённые в период основания колонии человеком, носившим имя, на которое я тогда откликался, что мне пришлось признать. Но теперь, когда меня приговорили к штрафной колонии на Сара-Айленде, я вдруг ощутил, что не хочу отзываться ни на одно имя, кроме своего собственного. В ответ на вопрос, не желаю ли заявить что-нибудь в связи с вынесенным приговором, я отвечал: «Я — Вильям Бьюлоу Гоулд, и моё имя есть песня, которую ещё станут петь».
За оскорбление правосудия мне накинули ещё семь лет, так что в общей сложности получилось четырнадцать.
Топчак, или, как его прозвали у нас, Хрущ, был потрясающе жестоким устройством. Он порождал впечатление, будто всё твоё тело состоит не из мяса и костей, а из одной только боли. И достигалось это не только напряжением всех физических сил или тем, что уже после нескольких часов беспрерывного карабкания вверх по бессчётным ступеням в грубых, как наждак, арестантских штанах человеческий пах превращался в сплошную саднящую массу кровоточивой плоти, а самим чудовищным великолепием совершенной никчёмности, бессмысленности и бесполезности этого занятия, ибо день подобного изнурительного, адского труда не оставлял никаких сомнений, что у него нет иной цели, кроме как приводить в движение дьявольское устройство.
Топчак имел вид гигантского мельничного водяного колеса, уходящего под пол с одной стороны и выходящего из-под него с другой, со ступицей на опорах, слегка выступающих над уровнем пола. Он напоминал также исполинскую скалку, которую усеивали деревянные плицы, служившие нам ступенями. Его высота превышала два человеческих роста, в ширину же оно было добрых две сотни ярдов, так что наказанию на нём могло подвергаться до тридцати человек одновременно.
