В итоге наш катер сгорел и на нас тут же набросились разгневанные кредиторы; мы отбивались от них как могли, но всё равно разорились, и, когда я в последний раз видел Жана-Бабёфа Одюбона, тот махал мне рукой в грязной кружевной манжете, просунутой сквозь малюсенькое зарешечённое оконце местной каталажки, куда его поместили как несостоятельного должника. На сей раз ни одна птица не появилась волшебным образом из-под засаленных кружев. Оставшийся на свободе Ките, сидя снаружи у тюремной стены, читал своему другу слезливые стихи брата о гораздой на подлые шутки судьбе, подстерегающей тех, кто польстился на блага Нового Света; стихи эти, как мне думается, не слишком подбадривали узника, который из заточения продолжал взывать к безжалостным кредиторам на ужасном креольском диалекте:
— Йа йэст англески капуталист. Йа йэст…
Сидевший под окном Ките, не обращая внимания на его вопли, декламировал:
— Их дурные цветы не пахнут, и птицы их не поют…
— Йа чиловек чисты, — орал удручённый Одюбон. — Йа заплачу… Если присодят!
— Сама Природа непогрешимая, — продолжал Ките, — ныне, похоже, ошиблась.
Прошло двадцать лет.
Вместо этих слов мне, наверное, следовало бы поместить описание всего того, что произошло со мною за минувшие годы, но… я только что прочитал всё написанное Королю. Он опять ничего не сказал, но, как всегда, его молчание многое мне открыло, словно окатив меня холодной водой. Прирождённая обходительность не позволяет ему высказывать критику в открытую, но я поймал взгляд его затуманенных глаз и счёл его осуждающим, а его мудрость — как обычно — полезною и наставительной.
И я понял: он хочет предостеречь меня от глупой попытки писать о вещах, которые ему — а я подозреваю, и вам — не очень-то интересны, то есть о том, что приключилось с Вилли Гоулдом. Может быть, вам покажется, будто все мгновения ЖИЗНИ Вилли Гоулда имеют одинаковый вес, но Король знает, что это не так. Большая часть её прошла словно глупый сон, который и не вспомнишь после пробуждения, ибо он слишком малозначителен, чтобы его помнить, прежде чем его прервал арест за подделку денег и подлог в 1825 году.
Но фальшивомонетчиком я никогда не был и весьма опечалился, что суд признал меня таковым. На самом деле я был «пикаро в бегах», какое-то время подвизавшийся в качестве живописца, и меня оскорбило, что теперь каждый вправе упрекнуть вашего покорного слугу в том, что он докатился до подделки ценных бумаг Бристольского банка. Однако я всегда держался того мнения, что наилучший способ бороться с властью — соглашаться с нею, и коль уж меня приговорили к высылке в Землю Ван-Димена за подделку денег и подлог, то я и стал фальшивомонетчиком. А собственно, что мне ещё оставалось? Притязания же мои на роль человека искусства отнюдь не противоречили этому звучному, хоть и несправедливому приговору и в перспективе обещали более выгодное занятие, чем тяжкий труд в команде простых колодников; к тому же высокое звание Художника выделяло меня среди прочих заурядных преступников, отчего я и выглядел в глазах других совсем не тем, кем являлся; стало быть, единственный подлог, в коем до той поры я оказался повинен, и состоял в том, что я выдал себя за Художника.
