— Если бы можно было, я рада бы помочь вам.
— О, время и возможность есть, только захотите. Я скрывала время своей беременности, и вы можете сказать, что я выкинула.
— Что же делать с ребенком? куда его девать?
— Да, вы правы: он всюду отыщет его, он украдет его у меня и скажет, что я виновата!
— У нас здесь в городе почти никого нет, кому бы подкинуть: житье ему будет плохое.
С минуту длилось молчание.
— Боже! благодарю тебя!.. — воскликнула вдруг больная и, скрестив руки, стала на колени и усердно молилась.
Окончив молитву, она твердым голосом сказала:
— Дайте скорее бумагу и перо.
Все было подано. Дрожа всем телом, Авдотья Петровна подвела больную к столу. Окончив письмо, больная подала его Авдотье Петровне.
— Прочтите: так ли я написала? голова моя горит; я не могу ничего обдумать, я худо вижу…
— Хорошо, — сказала Авдотья Петровна, — да к кому же?
— Вот и адрес к будущему отцу моего сына, — перебила больная.
Авдотья Петровна, прочитав адрес, радостно вскрикнула:
— О, ваш ребенок будет счастлив! Вы поручаете его судьбу самому доброму, благородному — и богатому человеку, какого только я знаю…
— Не правда ли? я могу умереть спокойно… Да, я умру, — тихо прибавила больная, приложив руку к своей голове: — посмотрите, как она горит: я вся горю… мне душно!
Больная начала метаться.
— Лягте, ради бога, лягте!
— Зачем мне беречь себя? чтоб снова терпеть горе и унижение? Зачем я буду жить, когда я бросаю своего ребенка? Нет, я не брошу его, не отдам… я не могу его отдать… Пусть он страдает вместе с своей матерью и пусть в страданиях узнает своего отца… Господи! за что я так несчастна?
И больная зарыдала.
— Полноте, не огорчайтесь! Вы можете расхвораться и наделаете мне хлопот, — сказала Авдотья Петровна, стараясь скрыть свои слезы,
— Простите, я виновата; но войдите в мое положение: я мать; понимаете ли вы, что значит быть матерью?
— Даже очень хорошо понимаю, — с живостью отвечала Авдотья Петровна, — и знаю, что ничего не может быть ужаснее разлуки с своим ребенком.
— А! вы тоже испытали такое несчастие? — спросила больная, и в голосе ее звучало удовольствие, будто радовалась она, что есть и еще женщины, разлученные с детьми.
— Кто же может сказать, что он не страдал? — отвечала Авдотья Петровна, покачав головой.
— А он? он никогда не страдал! иначе мог ли бы он так хладнокровно мучить других? Голос страдания достиг бы его ушей. Но он не знает, он не понимает его!
У Авдотьи Петровны недостало философии, чтоб продолжать такой разговор, и она спросила:
