Дело продвигалось туго: ей придется совершить нечто воистину исключительное, чтобы реабилитироваться.
— Кстати, — сказала я, как будто меня только что осенило, — ты умеешь вязать?
— Это часть моей стажировки?
— Достаточно просто «да» или «нет».
— Да.
Я вручила ей наполовину связанный джемпер Пиквик.
— Можешь закончить его. Мерки вот на этом клочке бумаги. Это чехол для домашнего животного, — добавила я, когда Четверг-5 вытаращилась на полосатое вязание странной формы.
— Вы держите дома покалеченную медузу?
— Это для Пиквик.
— Ой! — воскликнула Четверг-5.— С удовольствием! У меня тоже дронт, ее зовут Пиквик-пять.
— Да ну!
— Ага… А как ваша потеряла хохолок?
— Это длинная история, в которой замешана соседская кошка.
— У моих соседей тоже кошка. Ее зовут… зовут…
— Соседская кошка-пять? — предположила я.
— Точно, — выдохнула она, потрясенная моими детективными способностями. — Вы с ней знакомы, да?
Я проигнорировала вопрос и толкнула двери в бальный зал. Мы пришли вовремя. Ежедневная летучка у Глашатая как раз начиналась.
Офис беллетриции помещался в заброшенном бальном зале Норленд-парка — резиденции Дэшвудов, надежно упрятанной в предыстории романа Джейн Остин «Разум и чувство». Досужие и, возможно, завистливые языки болтали, что это «по особой протекции», но мне лично никто никаких особых услуг не оказывал. Комната была выкрашена в нежно-голубой цвет, и там, где стены не украшала изящная лепнина, висели роскошные зеркала в золоченых рамах. Здесь и работала полицейская служба, функционировавшая внутри книг для поддержания порядка в опасно гибкой повествовательной среде. Мы называли эту службу беллетрицией.
Беллетриция давно окопалась в Норленде. Наш офис много лет не использовался для балов. Все пространство пола было заставлено столами, стульями, каталожными шкафами и завалено стопками документов. На каждом столе стоял отдельный комментофон с бронзовой трубкой, печатная машинка и лоток для входящих бумаг, который всегда казался больше, чем его предназначенный для исходящих собрат. Хотя в реальном мире электроника прочно вошла в повседневную жизнь, здесь, внутри вымысла, не было ни единого механизма, чье описание не уложилось бы в одну-две строки из-за его сложности. В документальной литературе дело обстояло иначе, у них передовые технологии из ушей лезли, но мы в какой-то мере гордились, что, вполовину уступая им по мощностям, работаем в восемь раз эффективнее. Я на мгновение замерла. Входя в офис беллетриции, я всегда чувствовала легкое головокружение, даже после шестнадцати лет работы. Глупо, ей богу, но я ничего не могла с собой поделать.
