- Я должен съездить в Эфес, - сказал я.
- Но это еще не все. Статуя улыбнулась нам, представляете, на бронзовом лице появилась улыбка! А затем Геката рассмеялась - в жизни не слыхала ничего подобного. Мы в ужасе бежали из храма, а вслед нам неслись громовые раскаты хохота - казалось, над нами смеется само небо.
Сосипатра повернулась к Екиволию и пророчески закончила:
- Видишь, у него нет выбора. В Эфесе начнется его подлинная жизнь.
* * *
На следующий день я получил известие от Эдесия: он согласился меня принять. Я нашел его в постели, рядом сидела его бородатая жена. Эдесий оказался маленьким сморщенным старичком: старость и болезни иссушили его некогда упитанное тело, и дряблая кожа свисала складками. С трудом верилось, что этот ветхий старец когда-то учился у самого Ямвлиха, более того - видел своими глазами, как тот сотворил чудо, вызвав из горных озер неподалеку от Гадары двух юношей божественной красоты. Однако внешность Эдесия была обманчива: он еще сохранил бодрость духа и ко мне отнесся дружелюбно.
- Сосипатра мне говорила, у тебя дар философа, - начал он.
- Если только пристрастие можно назвать даром.
- А почему бы и нет? Страсть - это божественный дар. Еще она сказала, что ты намереваешься посетить Эфес.
- Намереваюсь, но только если ты не возьмешь меня в ученики.
- Увы, с этим ты уже опоздал. - Эдесий вздохнул. - Как видишь, я тяжко болен. Сосипатра предсказывает, что я проживу еще четыре года, но боюсь, мне столько не протянуть. В любом случае Максим придется тебе больше по душе. После афинянина Приска он лучший из моих учеников. Правда, Максим предпочитает наглядность диспутам и таинства - книгам, но к постижению истины ведет много путей. К тому же, если верить Сосипатре, он рожден на свет, чтобы стать твоим учителем, а от судьбы не уйдешь.
Приск: Да это же просто заговор! Они все были его участниками. Много лет спустя Максим признался в этом: "Я с самого начала знал, что только я гожусь в учителя Юлиану. Само собой, у меня и в мечтах не было, что он станет императором". И в самом деле, не мечтал - он жадно к этому стремился. "Я знал, что лишь мне дано спасти его душу", - вещает Максим. Поэтому-то он, дескать, и упросил Эдесия с Сосипатрой свести его с Юлианом, что те и сделали. Ну и шайка: кроме Эдесия, ни одного истинного философа!
Как мне представляется, такого одаренного юношу, как Юлиан, было очень легко поймать на удочку "истинной философии": он обладал философским складом ума, любил учиться и с блеском выступал на диспутах. Если бы ему удалось получить серьезное образование, он вполне мог бы стать новым Порфирием или, учитывая его несчастное происхождение, даже вторым Марком Аврелием. Но Максим опередил всех и нащупал слабое место Юлиана - его тягу ко всему туманному и непонятному. Качество это скорее азиатское, чем греческое, это ясно даже в наше время, когда мы, греки, явно переживаем полосу интеллектуального упадка. К примеру, в Афины сейчас понаехало столько учеников со всего мира, что афиняне уже говорят не на чистом аттическом наречии, а на каком-то безобразном ломаном жаргоне. И все же, несмотря на этот девятый вал варварства, который вот-вот потушит "всемирный светоч мудрости", мы, жители Афин, по-прежнему гордимся тем, что видим вещи такими, каковы они есть на самом деле. Если нам показывают камень, то мы видим камень, а не Вселенную. Между тем бедняга Юлиан, подобно многим нашим современникам, желал верить, будто человеческая жизнь значит несопоставимо больше, нежели она значит на самом деле. Болезнь его чрезвычайно характерна для нашей эпохи: нам так не хочется смиряться с конечностью нашего бытия, что мы готовы пойти на все, поверить любым фокусам, лишь бы только отдалить осознание той горькой тайной истины, что в конце нас ждет небытие. Не уведи Максим у нас Юлиана, это сделали бы епископы: в глубине души он был христианским мистиком, только наизнанку.
